- Брешешь! Не бывает! Не любо!
- Ты хоть раз лжу от меня слыхал, Фома неверующий? А не слыхал, так зенки промой и внемли. Кота своего, Ермошку, я в коровнике подобрал – в соломе окотилась кошка, да лиса всех мелких перетаскала, а потом мамкой закусила. Он едва глазенки тогда открыл, ползал, орал. Я его с пальца выкормил, ротозея. И вырос котище – всем котам царь. Черный, гладкий, клыкастый и злющий как сатана. На чужих зверем кидался, одного меня признавал. Свиристелей, бывалоча, снимал с дерева, мышам да крысам и счету не было, трех гадюк придушил. Я лук возьму, тул на плечо повешу – и Ермошка, пострел, тут как тут. По лесу за мной ходит, силки проверяет, если добычу где углядит – орать начинает: иди, мол, хозяин, забирай мясо, да и меня не обдели! И вот сидим мы с ним как-то перед избой, я перепелок ощипываю да потрошу, кот потроха подбирает. Вдруг слышу – собаки завыли, бабы заголосили, крик пошел по селу: волк! Волк бешеный! Глянул за забор – и вправду волчище бежит по улице, изо рта пена, глазищи дикие. А на завалинке – дите соседское, несмышленое в пыли возится. Я что? Топор схватил, через забор – и туда, Ермошка за мной. И поспел первым, волку в морду всеми когтями вцепился. Серый его и так и сяк сбросить пытался, изранил – а кот рвет его, слепит. Тут и я топором – тюк волка. А потом и кота, друга своего, – тюк, чтоб не мучился… И по сей день помню.
Помытчики не сговариваясь, замолчали – не понаслышке знали они, что такое терять друга. И сокольники завздыхали, глядя кто в окно, кто в кружку – соколы гибли часто, а родство с ними складывалось, ближе, чем с конем или охотничьим псом. Угрюмый Прокоп встал со скамьи:
- Птичья верность превыше любой людской. Давно дело было, вынашивал я доброго челига Булата и преуспел немало. Азартный до дичи был, верхом шел красным лётом, уток брал, перепелок, мелкую дичь. Одно плохо – уставал быстро, прилетал, на присаду устраивался или на плечо мне, когтями держался. И вот настала пора его государю показывать – сколь ловок, сколь силен, сколь добычлив. Как сейчас помню, в октябре дело было, ненастный день задался, дождишко моросил. В свой черед поднял я Булата, метнул в небо – а он возьми и вернись. Второй раз поднял, третий – круг делает челиг и возвращается, косится виновато. Сокольники смеяться надо мной начали, царь-батюшка принахмурился. Я в сердцах выругал птицу, погрозил, да и швырнул ввысь со всей силы. Что поделать – поднялся Булат, приметил вяхиря, погнал. Сделал ставку, мимо прошел. На вторую поднялся, промахнулся и камнем о землю грянулся. Я с коня соскочил, побежал к нему – а у кречета уже глаза пленкой подернулись…
Терентий Федорович стукнул по столу кружкой: - Выпьем, братие, помянем всех, кого нет с нами! И пора расходиться – время позднее, дело долгое.
Захмелевший слегка Милославский попробовал возразить сокольнику, но Васята дернул приятеля за кушак и вернул на скамью. Гости и хозяева сдвинули кружки, выпили, перекрестились и понемногу начали подыматься из-за стола. У Никитки слегка шумело в голове, ему было весело и щекотно. Чем черт не шутит? За спрос денег не берут.
- Скажи, Анница-помытчица, ужели не страшно тебе одной по лесам промышлять? Там и зверье лютое и разбойники прячутся и басурманы у костров ножи точат.
- Скажу – не страшно. Когда дети хлеба просят, а в избе одни тараканы – тогда страшно. Когда муж венчаный в страхоидло пьянющее превращается – страшно. Когда мытари за податями приходят, последнее забирают, хучь бы и кольцо обручальное – страшно. А разбойники – тоже люди…
- Уймись, баба! Отрежут тебе язык, ноздри вырвут, ужо дождешься! – рявкнул подошедший Терентий Федорович. – Опять с кем не надо базлала?
- Откуда иначе вести-то раздобыть? Чай не на Волге мы кречетов ловим. Отваливается от Разина народишко – казаки гулеванить да дуванить поживу хотят, башкирам крови да девок русских надобно, у крестьянства – хлеба да пашни. А правда для народа – штука вроде жар-птицы. Все о ней слыхивали, да никому дела нет.
- Тише ты, бешеная. И тебе дыба будет за поносные слова и мне, что слушал, а не донес, - скривился Тулубьев. – Вот скажи, почему я тебя до сих пор терплю?
- Потому что врать не приучена, - хохотнула Анница. – Айда, Терентий Федорыч, побазарим по душам без лишних ушей. А тебе, красивый сокольник, рано еще меды хлебать. И в серьезные разговоры лезть рано.
Никитка было взвился, хотел заспорить – да я! Да мне! Но Анница шагнула к нему навстречу и вдруг, при всех, поцеловала прямо в губы. Она была горячая, пахнущая медом, дымом и крепким потом, жесткая как ремень и манящая как огонь.
- А ну цыть, парня не порть, шальная баба, - проворчал Терентий. – Пошли уже. А ты, Никитка, рот не разевай, поважней дела есть. Государь Алексей Михайлович молодую жену себе взять решил, смотр невест собирает, а чтоб не томиться в ожидании, пока боярышни в Москву съедутся, повелел большую охоту к Успению учинить. Сам отправится с царевичем Федором, вятших бояр подымет, послов да гостей иноземных. Зело глянулся ты государю, олух, с ним рядом поедешь, сокола понесешь. Отличишься – заслужишь и чин, и шапку…