Никитка бахвалиться не любил, он опять остался на краю дружной компании – вроде со всеми, а вроде бы сам по себе. Он исподволь разглядывал кабацкую толпу, пытаясь разгадать – что за люди собрались. Рваные ноздри – понятно, наказан за бунт. Шрам в пол-лица, уходящий под шапку – не иначе татарская сабля свистнула. Золотая серьга в ухе диковатого чернявого верзилы, блестящие смоляные глаза, низкий голос и зазорная, завораживающая песня:
Во казачий круг Степанушка не хаживал, Он с нами, казаками, думу не думывал; Ходил-гулял Степанушка во царев кабак, Он думал крепку думушку с голудьбою: «Судари мои, братцы, голь кабацкая! Поедем мы, братцы, на сине море гулять…
- Стрема, фиги в шатуне! Штокни, бздырь! – прервал певца кабатчик и погрозил кулаком. – Царевы сокольники народ уважаемый, знатный, негоже им про разбойничьи дела слушать.
- Разбойничком, значится, честного казака честишь, срамишь перед народом? – верзила поднялся, поигрывая ножом. – А ну как разнесу по бревнышку кружало, а одного брехуна удавлю собственными кишками? И до сокольников доберусь – царевы шавки мне не указ!
- Слышали поносные слова, братья? - вскочил со скамьи Плещеев. – Поди сюда да держи ответ, а не то…
Верзила неспешно приблизился к Васяте, прищурился, смачно сплюнул на засыпанный опилками пол. Молодой сокольник не опустил взгляд – храбрости боярскому сыну хватало. Остальные парни зашевелились – кто, как Никитка, шагнул поближе, держа на ноже руку, кто, как Яшка – подале, в сторону двери. Однако драки не получилось – верзила расхохотался и хлопнул ладонью по столу:
- Ишь каков челиг, мал да удал! А ну, поборемся на руках – али брезгуешь честным казаком?
У Плещеева не оставалось выбора – завернув тяжелый рукав ферязи, он уселся за стол, протянул ладонь противнику. Чернявый опер локоть о доску и паскудно ухмыльнулся – слаб ты против меня, теремной выкормыш… Как бы не так – может верзила и кичился своею силою, но по полдня таскать на перчатке строптивую птицу ему точно не доводилось. Раз – и мускулистое, обвитое венами предплечье верзилы коснулось столешницы. Два – снова упало вниз. В третий казак сопротивлялся дольше, багровел лицом, скрипел зубами – тщетно. Донельзя гордый Плещеев поднес сопернику кружку:
- Силен ты, честной казак! С Божьей помощью только и одолел.
- И ты хорош, сокольник. Уважаю, - на разбойничьей физиономии верзилы проступила ухмылка. – А ну как еще сразимся?
Плещеева взял азарт:
- Добро! На кулачках? На поясах? Бороться станем?
Вместо ответа казак достал стаканчик и бросил на стол три черно-белые кости. Зернь! За прилюдную запретную игру и на правеж поставить могли и уши обрезать и сослать туда, откуда Анница кречетов привезла. У Никитки хватило совести дернуть Васяту за рукав – уймись, мол. И Милославский засуетился, зашептал другу на ухо. А вот помытчикам развлечение пришлось по душе, они окружили стол, одобрительно гомоня: давай, мол, брат, покажи бродяге безродному кузькину мать.
Не задумываясь, Плещеев бросил на стол двугривенный. Верзила ответил той же монетой и первым потряс стаканчик, подбросил с прокрутом кости.
- Семь!
…Значит выигрыш Васяты – семерка.
Второй бросок – девять. Выигрыш казака – девятка.
Третий бросок, четвертый. Семерка!
Довольный Плещеев сунул монету в гашник и бросил кости:
- Азар! Азар! – загомонили помытчики.
На кубиках и вправду красовались три шестерки подряд.
Верзила поморщился:
- Да ты везунчик, паря! Держи добычу.
Еще двугривенный перекочевал к Плещееву, и еще один, и тоненькая как лепесток золотая монета с полустертым узором. Перекрестившись, верзила сорвал с пальца серебряный перстень с тусклым лалом – и он достался Плещееву, и серьга прямиком из уха. Побледневший казак снял с пояса ножны:
- Нож ставлю. Булатный, отцовский, из Крыма привезен, у хана отнят. Дашь отыграться, сокольник?
- А давай, - хохотнул Плещеев и осушил кружку. – Не боись, до исподнего не раздену.
От вида потного раскрасневшегося Васяты Никитке сделалось не по себе. Он встал из-за стола, огляделся – гомон не ослабевал. Гуляки спорили, обнимались, проливали на себя и на столы пиво, кто-то дремал в углу, не чуя, что с кафтана срезают пуговицы. Появилось несколько женщин – простоволосых, грубо раскрашенных, непривычно одетых. Их то лапали, то отпихивали с грубой бранью, впрочем, прелестницы отвечали столь же витиевато. Уж лучше с птицами говорить, чем с такими… такими… Не сумев произнести подходящее слово, Никитка плюнул и пошел посвистеть с чижами.