Пожар! Пожар! Воющие от ужаса мужики рванулись к выходу, верзила вышиб окошко и сиганул во двор – на нем уже тлела свитка. Кабацкую девку, у которой вспыхнули волосы, сшибли с ног, и захлестали пламя. Сторож Пупыня оказался дюже проворен – сорвал с петель дверь, самолично вытащил двоих беспамятных. Но было ясно - не всем удалось выбраться. Огонь пожирал кружало, металось от стен до стропил, во дворе становилось невыносимо жарко и страшно – не иначе в аду так же беснуется пламя.
Никитка огляделся – Плещеев был среди спасшихся, он вывел оглушенного Милославского – Яшка еле держался на ногах, сплевывал красным и слова не мог вымолвить. Молодой ясноглазый помытчик тоже стоял рядом. Он обернулся к товарищам:
- Шли бы вы, парни, назад на сокольничий двор. Сами чуете, жареным пахнет. А я своих подожду. Да смотрите, чтобы разбойник давешний за вами не увязался. Может он и казак, только из тех казаков, что на большой дороге воевать горазды.
- Пусть покажется, ужо я его встречу, - Плещеев нащупал на поясе нож и выругался. – Однако и вправду вскорости стрельцы явятся, повяжут всех без разбора. Прознают, кто мы – донесут куда надо, а там и чинов лишимся, и батогов попробуем. Соберись, Яшка, переставляй ноги!
- Давай подмогну, Васята, - Никитка подставил плечо и подхватил с другой стороны сомлевшего Милославского. – Сообща-то способственней будет.
- Давай, - согласился Плещеев. – Наш соколик-то мал, да удал, в одиночку его волочь наломаешься.
В предрассветных светлеющих сумерках они легко отыскали дорогу назад. Битый Милославский еле перебирал ногами, повиснув на товарищах всем телом. Он наглотался дыму и выпил лишку, поэтому никак не мог прийти в себя. Кто иной бы и бросил парня в придорожных кустах – протрезвеет и сам до дому дотащится, но Плещеев упорно волок друга подальше от неприятностей.
На полдороги они устроили привал в березовой рощице. Уложили Милославского на травку, подсунули под голову шапку, чтобы не застудился от свежей росы. Давешний чиж выбрался из-за пазухи у Никитки, и, чирикнув, устроился у того на плече.
- Да ты, Никитка, вор-разбойник, почище Разина – ишь какую важную птицу умыкнул из кружала, - хохотнул Васята. Держи!
В глиняной фляжке оказался имбирник – прохладный, ядреный, приятно щекочущий язык. Никитка отпил, причмокнул, похвалил и вернул угощение. Задумчивый Плещеев оглядел товарища:
- Знаешь, за что я тебя не люблю, паря?
Никитка покачал головой.
- Доносчик ты. Тулубьеву стучишь, дядьке своему стучишь, он потом моему батюшке жалуется. И царевичу, вона, успел настучать, подлизался к нему змием. Обидно даже – и сокольник ты добрый, и товарищ, как я поглядел, хороший, и меня уже третий раз из беды выручаешь. А язык в кармане держать не обучен.
Ошеломленный Никитка вспыхнул как порох:
- Кто ж тебе, Васята, напраслину на меня возвел? Есть за мной грех, болтаю много, мог и сказануть лишнего. Но так чтобы доносы писать, лжу на людей возводить, под пытки их складывать? Мерзость какая!
- Окстись, что не врешь, - прищурился Васята.
- Вот те крест! – Никитка снял с шеи серебряный крестик, поцеловал его и вернул на место.
- Ишь оно как разворачивается. Ладно, паря, будет день, будет пища, побазарим с тобой по-людски, разберемся. Может и правда оговорили языки злые. Кто-то же пишет доносы да жалобы, меня два раза из сокольников выгнать хотели, еле-еле батюшка отстоял, а потом такого ума вложил в задние ворота – две недели сидеть не мог.
Никитка кивнул. Задумчивый Плещеев хлебнул из фляжки, остаток влил в рот слабо сопротивляющемуся Яшке, а затем наградил дружка парочкой оплеух. Лекарство возымело действо – Милославский кое-как поднялся и смог идти.
Опережая товарищей, Никитка прибавил шагу – он устал и почему-то волновался за Сирина. Чиж уютно устроился у сокольника на мурмолке и чирикал словно на ветке. Куда ж его, болезного-то, девать? То ли к дядюшке отнести, пусть сестрицу Марьюшку потешает. То ли к Фридриху из Немецкой слободы – хозяин лавочки наверняка обрадуется смышленой птахе… Будет день, будет пища, найдем куда девать привязчивого чижа. …Лишь бы Сирин его не слопал!