- На чужое-то? Ведь все это давно не наше. Пришлось продать за гроши, чтоб с голоду не помереть. Толстосумов, что могли скупить все, нашлось ой-ой сколько! Как подумаю, что теперь мой ячмень золотится для такого обиралы...
Поднялся еще один из кучки бедняков.
- Ну, мне пора к хозяину, - проговорил он, потупившись; слова с трудом сходили у него с языка.
- Как это - к хозяину? - заинтересовался Сократ, на что другой бедняк ответил:
- Чего ты удивился? Служить хозяину идет. Так, поденщина.
- Афинянин - афинянину? - ужаснулся Сократ.
- А что мне делать? Ничего другого не остается.
- Утратить достоинство гражданина? Бедняк - злобно:
- Утратить голод! Вот перетаскаю на своем горбу весь груз с его парусника - утратит голод и моя семья!
Из перистиля Анитова дома донеслись аккорды кифары, пение. В столовом покое, выходящем в перистиль, - пир горой; запахи яств перетекают даже поверх стены.
По этим аппетитным запахам бедняки, зная обычаи, стали гадать, что делается в доме, а главное - что там едят.
- Теперь - вальдшнепы, фаршированные желтками, - сказал Сократ.
- А ты ведь прав, старый. Пожалуй, вальдшнепы и есть. Что мы, бывшие земледельцы, узнали запах, это понятно. А ты-то откуда знаешь?
- Случается и мне бывать на пирах.
- Ага. Стоишь, поди, в дверях да декламируешь Гомера?
- Вроде того, - усмехнулся Сократ.
- Клянусь козлом Пана, у меня слюнки текут!
- Вот житуха-то, а?!
- У кого?
- У кого, у кого... У Анита! У вождя народа. Нашего вождя.
- Ха-ха! Наш! Это он прикидывается нашим. Только это курам на смех, прямо как в комедиях Кратина.
- От него кожами разит, будто от целой дубильни! А вот как до его собственной кожи добраться?
- Да, трудновато. Пожалуешься на него, а судьей-то будет над собою он сам. Так что лучше держать язык за зубами.
Сократ сказал:
- Я знаю силу, очень большую силу, которая даже такого человека может довести до падения, изгнания или смерти.
- Что же это за сила, мудрец? Я ее тоже знаю?
- Знаешь. Разве не чувствуешь ее в тех запахах, что долетают через стену? Эта сила - неумеренность. Она порабощает человека пуще всякого рабства.
- Да брось ты!
- Постой: сейчас там разносят жареную камбалу, - сказал Сократ.
- Да ну тебя! Зажми свой нос, нюхало! Мне сейчас интересней потолковать про неумеренность. Как это она может ввергнуть в рабство?
- В рабство страстей, милый мой. И владеют эти страсти человеком до тех пор, пока не доведут до беды... - Тут Сократ понюхал воздух и причмокнул. Клянусь псом! Теперь рабы носят на стол фаршированных поросят, отлично подрумяненных, с розовой корочкой...
- О молнии Зевса! - не выдержал Бирон. - Ты так в этом разбираешься, словно сам едал, а могу поспорить на пару быков, что таких поросят ты отроду не отведывал...
Сократ с улыбкой возразил:
- Поймать бы тебя на слове - если б сохранил ты еще свое имение, проиграл бы сейчас пару быков!
- Не напоминай ты мне все время об имении, и нечего зубы скалить, а то не сдержусь да брошусь на того прожорливого пустобреха...
Ксирон тихонько поддал жару:
- Сын моего бывшего раба теперь - раб у Анита, и он говорил мне: денег-то сколько у хозяина спрятано, а все новые да новые так рекой и текут к нему... Сто человек жили бы по-царски на эти денежки до самой могилы...
Наевшись и напившись, гости ушли - у Анита не было в обычае предаваться после пира философским беседам. Остался только молодой поэт Мелет, приятель Анита-сына. Сейчас Мелет принял живописную позу и хмельным голосом начал читать приятелю свои новые стихи. Анит-сын, захмелевший градусом больше, чем поэт, сам его стихов не понимает; но Сократ публично их высмеивал, и этого младшему Аниту достаточно. Слушает он Мелета, как слушают жужжание мухи. Что за приземленный дух, думает о нем Мелет, не стоит ему даже и стихи-то читать. Да ладно уж, не даром ведь...
- Ты заметил, дорогой Анит, как я меняю метр? Три спондея перемежаю дактилем. Это - новшество, ни один поэт до меня...
- И после тебя тоже, - еле ворочая языком, перебил его Анит. - Ты начинаешь новую эру... или это называется модой, что ли?
Сын кожевенника сидел в мраморном кресле, покрытом прекрасно окрашенным лисьим мехом; сейчас он ленивым движением вернул рабыне поданный ею флакончик:
- Не хочу. Аромат слишком слабый, прямо, я бы сказал, целомудренный. Он ткнул рабыню в живот. - Чего хихикаешь? Что я про целомудрие заговорил? Это ведь не для тебя, так? Давай другой, да живо! - Рабыня подала еще один флакон. - Этот слишком резок. Не хочу. Другой!
Мелет повернулся к нему:
- Как ты разборчив, милый Анит... впрочем, нет! В наше время разборчивость - признак возвышенных натур...
- Эх ты, блеющий козел, я ведь для тебя выбираю!
Мелет подошел неверным шагом, сверля Анита своими водянистыми глазами. Это я-то - блеющий козел?.. Однако обиды не показал.
- Принеси-ка, Гликерия, аравийское благовоние. Это будет для тебя в самый раз, Мелет, в нем девять ароматов... Найдешь его, верно, в спальне матери, Гликерия. Живо!
Рабыня второпях схватила первый попавшийся флакон в спальне госпожи, но это оказалось розовое масло. Анит же не выносит запаха роз... Понюхав, он так швырнул флакон, что тот вдребезги разлетелся о мрамор пола.
- Дура, коза, это розы!
Гликерия бросилась на пол. Не думая о том, что может порезаться об осколки, пальцами, ладонями стала собирать драгоценное масло, натирать им лицо, все тело...
Мелет вытаращил глаза:
- Капля розового масла стоит бог весть сколько серебра, а флакон был полон... Тысячи...
- Пустяки. - Анит важно махнул рукой. - Запах роз мне противен, как вонь отцовой дубильни. Весь дом провонял... Да и во всех нас впитался этот смрад, так и разит от нас...
Мелет с льстивой улыбкой сделал отрицательный жест, подумав при этом, что в доме действительно смердит невыделанными кожами, зато серебро Анита не пахнет.
- О какой запах! Клянусь молнией Зевса, так пахло когда-то в моем саду, где розы...
Люди за стеной принюхиваются. Хоть что-то! Нечего в рот положить, так хоть ароматом насытиться...
Э, гляньте-ка! Рабы открывают калитку, выходит Анит-старший, одетый умышленно скромно, чуть ли не бедно. Но движения его и осанка вполне подобают одному из высших правителей Афин. Увидев кучку бедняков под стеной, он поспешно запирает калитку и, проходя мимо, громко здоровается: