Пришельцы шастают по домам и садам, брошенным демократами, подбирают с земли то, что кто-то бросил им или обронил впопыхах, выдают себя за лекарей, за прорицателей, набиваются в дома городских родственников...
Чувства афинян противоестественно выворачиваются наизнанку. Этих паразитов, явившихся объедать и без того голодных, они боятся пуще самих спартанцев, которые не делят с ними беду, питаясь в других местах, иначе и лучше.
Ночи не утихают. Не утихает и нынешняя. Она оживает. Руки, еще недавно честно возделывавшие землю, руки новых воришек сталкиваются у добычи с руками старых грабителей.
Но мимы этих ночей - в то же время зрители больших трагедий, чем те, какие они разыгрывают сами.
С надвигающейся ночью Платон все ближе подходит к учителю. Вот окликнул его:
- Сократ!
- Слышу тебя, Платон.
- Можно к тебе?
- Для тебя - всегда, мальчик. Но почему ты пришел ночью?
- Я здесь с вечера, только не решался - ты был погружен в размышления...
- Что ты хочешь?
- Мне страшно, Сократ. Ужас объял меня. Я искал опоры, поддержки и увидел - дать их мне можешь ты один. Но я видел еще - ты тоже удручен, и боялся, что не найду ободрения и у тебя... - И вдруг: - Мне страшно за тебя!
Сократ улыбнулся:
- Это ты о Критии?
- Ты не знаешь, как он жесток. В детстве он забавлялся тем, что привязывал животным к хвосту паклю и поджигал... Радовался, когда они метались, вопили от боли. И я у него на примете: он зазывал меня в свою гетерию, хотел, чтобы я сделал политическую карьеру, а я, как он говорит, изменил ему и пошел к тебе...
- Другими словами, я переманил тебя от него, так?
- Он и этого тебе не забудет.
- Он еще многое не забудет мне, мальчик. Но ты сказал - тебе нужно ободрение. Ты сам тверд, к тому же у тебя есть я. А как же Афины? Видишь ты эти разрушения? Вид страшный, правда? Но еще ужаснее - разрушения в человеческих душах.
Сократ обнял Платона за плечи и медленно двинулся с ним к дому, ибо начало светать. Тихо проговорил:
- Как только мы потеряли народовластие - воцарился ужас.
- Ужас, ужас... - кивнул Платон, но его прервал смех Сократа. - Чему ты смеешься? - спросил, пораженный.
Сократ не перестал смеяться.
- Слушал ты сегодня царя Павсания?
- Слушал.
- Он сказал - Афины навеки покорны Спарте! Да клянусь всеми псами, милый Платон, разве Эгос-Потамы и то, что творится теперь, означают, что Афины навек утратили величие духа? Афины еще долгие века будут державой духа, а эта солдафонская, бездуховная Спарта оставит по себе разве что дурное воспоминание. Нет причин, мальчик, впадать в отчаяние. Теперь многое зависит от нас. Мы обязаны восстановить в человеке то, что в нем рухнуло!
Платон обнял Сократа.
- Да, да! Как я рад, что могу быть с тобой... Ах, если б я мог быть таким же твердым и ясным, как ты, учитель!
- Учитель, сказал ты? Так слушай же мое поучение. Знаешь, чем отличается мудрый от немудрого? Добрыми надеждами!
3
На ступенях против Парфенона сидел Сократ со своими друзьями. Он обедал. Козий сыр, ячменную лепешку, несколько оливок запивал вином из бурдюка.
В этот предполуденный час на Акрополе было почти безлюдно. Но вдруг те немногие, что бродили здесь, побежали к Пропилеям, из которых вышла группка людей, поднимаясь на Акрополь.
Впереди, направляясь к Парфенону, шагал Критий в пурпурной мантии, за ним несколько человек из совета Тридцати и - две шеренги стражей Критий видел Сократа с учениками, но притворился, будто не заметил их. Они поступили точно так же. Критий и сопровождавшие его вошли в храм, чтобы совершить жертвоприношение.
- Пошел принести жертву Афине, а сам твердит - религия изобретена для того, чтобы приручать глупую толпу и властвовать над ней, - заметил Ксенофонт.
Сократ засмеялся:
- Не говорю ли я всегда, что в каждом человеке есть нечто хорошее?
- Разве это хорошо, когда неверующий приносит жертвы богам? - возразил Ксенофонт.
- То, что он приносит жертвы, нет, - ответил Сократ. - Хорошо то, что он неверующий.
Все засмеялись, а Платон оглянулся - не слышит ли их кто.
- И тем не менее Критий - самый несчастный человек во всех Афинах, добавил Сократ.
- Критий?! - изумился Анит-младший. - Как же так? У него есть все, что может пожелать смертный. Огромное богатство, верховная власть, к тому же он образованный софист и блестящий оратор...
- И даже талантлив, - похвалил Крития Эвклид. - Пишет элегии и трагедии. Чего ему не хватает, скажи, Сократ?
- Софросине - умеренности, - ответил тот. - К тому же вы говорили пока только о его достоинствах.
- Правда, - заговорил Антисфен. - Ограничение числа афинских граждан тремя тысячами самых состоятельных - это ведь подлость. Теперь из всех нас граждане Афин - только Критон, Платон и Ксенофонт.
- Критий считает террор средством управления, без которого не обходится ни одна власть, - с возмущением сказал Платон. - И хотя правит он всего несколько недель, мы уже видим результаты: бесконечные убийства, конфискация имущества, сумасшедшие налоги, реквизиции...
- Они выходят из храма, - предупредил Ксенофонт. - И Критий смотрит сюда. Сократ, может быть, тебе уйти?
- С чего бы? Я обедаю.
- А я ухожу, - сказал Ксенофонт. - Не хочу с ним встречаться.
С Ксенофонтом ушли все. Сократ остался один.
Критий снял пурпурную мантию, бросил ее на руки одному из стражей:
- Ступайте все вперед. Я вас догоню.
Он подошел к Сократу, который спокойно продолжал есть.
- Хайре, Сократ.
- Будь счастлив, Критий.
- Позволишь посидеть с тобой?
- Не только позволю, - улыбнулся Сократ, - но предложу тебе сыру с лепешкой. Я как раз обедаю.
Критий сел на ступеньку.
- Скудный обед. Но благодарю - не буду.
- Напрасно. Разве не помнишь, какие лепешки печет Ксантиппа? Сказка!
- Сидишь тут словно нищий. Я был бы для тебя лучшим благодетелем, чем Критон. Если бы ты, конечно, захотел. Я не забыл, что ты мой учитель.
- Бывший, - мягко поправил его Сократ. - Я тоже не забыл те времена. Но ты ошибаешься, видя во мне бедняка. Если кого из нас двоих можно так назвать, то не меня.