«А ведь она нехрещеная, — осторожно шевельнулась в нем опасливая, сразу отрезвляющая мысль. — Как бы воевода с попом не взбеленились. Попа еще можно задобрить штофом сивухи, а как подступиться к воеводе? Вот же закавыка…»
Федор попытался отогнать от себя эту опаску, не хотел сейчас об этом думать: утро вечера мудреней. Но не так-то легко было от этой мысли отделаться. Она снова выползла, заработала теперь уже с другой стороны: «А что скажут люди? Кузнецк — городишко малый. Вся жизнь на виду да на общем суду».
«Да плюнь ты на обчество, на пересуды их! — рассердился на себя Федор. — Смерти не страшишься, сплетен испугался. Что тебе до них? Люди что собаки. Кто не в лад им зашевелился — они в брех. С упоеньем лают на того, кто себя чем-нито выказал. Побрешут, побрешут и смолкнут. И опять ждут: кто там еще высунется, кого еще облаять? Пить-есть забудут, дай им только языки почесать. Главное тут — не дразнить их, не выказывать себя, делать свое дело молча. Попривыкнут — уймутся. А там, глядишь, за то же, за что грызли тебя, еще и хвалить зачнут. На то они и люди…»
Кинэ неожиданно резко вздрогнула, словно мысли Федора кольнули ее. Девушка искоса пристально посмотрела на него сбоку. Каким-то своим, женским необъяснимым чутьем, с которым не может сравняться и изощренный самый ум, Кинэ поняла, что Федор в мыслях своих сейчас далеко от нее, где-то там, в загадочной своей Аба-Туре. И стало ей тревожно и одиноко, она затаилась в себе. И нечто вроде ревности не к человеку даже, а к неведомому ей, всесильному божеству, имя которому Город, Аба-Тура, сжало ей сердце. Она с тоской взглянула Федору в глаза. И он все понял без слов.
— Ты его не бойся, — со странной какой-то жалеющей нежностью вздохнул Федор. — Он добрый, Кузнецк наш. Он тебе поглянется. Вы друг друга полюбите…
КОНЕЦ