– И что, вам прямо сюда обувь и приносят для починки?
Чернышев грузно опустился на стул возле массивной швейной машинки и усмехнулся:
– Ну, что вы! Тогда соседи меня бы возненавидели за такой проходной двор. Нет, жена моя сидит в лавчонке на Семеновском Валу. Что-то сама починяет, но там до того тесно, что даже машинку не поставить, так что большую часть я здесь, в тишине и покое делаю. Да вы садитесь, товарищ милиционер, прямо на кровать. Хотя, если хотите, могу вам стул уступить.
Чернышев начал подниматься, но Дмитрий остановил его и устроился на краешке узкой кровати. Запах обуви мгновенно забил нос, и Белкин опасался, что у него с непривычки заболит голова. Дмитрий собрался перейти к цели своего визита, но Чернышев опередил его на несколько секунд:
– Хорошо, что Филиппа на кладбище смерть догнала. Для него лучше там и сразу, чем от какой-нибудь болячки в серых стенах.
– Вы знаете, что случилось?
– Да, конечно, знаю. Его кто-то застрелил.
– У вас есть мысли о том, кто бы это мог быть?
– Нет. Кто-то из прошлого. Кто-то из настоящего. Кто-то случайный. Филиппу в жизни везло на опасные связи.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, три года назад он ухитрился проиграться в карты серьезным людям, да так, что мы его приютили на время, пока все не уляжется.
– А вы сами его откуда знаете?
– О, с давних-давних пор. Года с 18-го, где-то. Сейчас, подождите, пожалуйста…
Чернышев вцепился в костыли и поднялся со стула, прошел к тумбочке и сел рядом с ней на кровать. Он рылся в этой маленькой тумбе с тремя ящиками так долго, что ее можно было бы целиком обыскать за это время. Наконец, Чернышев издал победное кхеканье и обернулся к Дмитрию, держа в руках фотокарточку.
– Вот она! А уже испугался, что потерял. Вот, товарищ следователь, вот Филипп, а вот я – еще на своих двоих.
Чернышев рассмеялся собственной грустной шутке, а Белкин принял фотокарточку из его рук. И тут же вцепился в нее мертвой хваткой – на старой потрепанной фотографии позировали целых десять человек. Позировали неумело – слишком напрягали руки с оружием, отчего выглядели неестественно. Дмитрий посмотрел на молодого Чернышева, который в то время был настоящим красавцем, увидел он и лицо Ермакова. А кроме них на Белкина с фотокарточки смотрел злым и голодным взглядом молодой Матвей Осипенко, справа от него не без труда узнавалось еще не обезображенное водкой лицо молодого Петра Родионова, а на переднем плане встал на одно колено задумчивый молодой Андрей Овчинников. Дмитрий моргнул несколько раз в надежде сбросить наваждение, но наваждения не было – на этой фотографии действительно были запечатлены все известные ему жертвы необычных пуль.
Белкин с трудом оторвал взгляд от фотокарточки и дрожащим от напряжения голосом спросил:
– Товарищ Чернышев, а вы знаете имена всех, кто есть на этой фотографии?
Интермедия №3
26-е марта 1918-го года.
Антон поежился и еще раз окинул взглядом, раскинувшееся впереди широкое поле. Снег на Кубани уже почти сошел, поэтому теперь поле было грязно-серого цвета с выцветшими заплатками мертвой прошлогодней поросли. Идеально ровное поле обрамлялось двумя рощами, а посредине имело невысокий холм, который огибала единственная дурная дорога. На холме, ощетинившись ружейными и пулеметными дулами, окопался крупный отряд красных. Дорога, прикрытая этим холмом, шла на Екатеринодар, значит, холм нужно было взять.
Погода в этом марте была совсем дурная – то потеплело, а то пошли дожди с ночными заморозками, да такими, что промокшие солдатские шинели леденели и схватывались мертвой коркой. Конники капитана Анохина ничем не отличались от того, что Антон видел в остальной части этого странного сборища отчаянных людей, которое смело называли «Добровольческой армией». Злые угрюмые лица, голодный блеск в глазах, метавших то и дело молнии в сторону занятого врагом холма. Антон открыл свой рабочий дневник и записал: «злые угрюмые лица», потом подумал немного, зачеркнул и написал рядом: «лица, сияющие праведным гневом»
Тяжело было быть описателем того действа, в котором Антону пришлось участвовать. Нижайшее падение Родины обнажило в благородных низость, а в низких благородство. Верх стал дном, а белое почернело. Только кровь была неизменной, лишь разрослась из ручейка до речки. Больше ничего не имело смысла. Антону казалось, что он описывает в своем дневнике конец времен, после которого уже не будет ничего, ведь серое небо, грозящее противным снегом, ухнет, наконец, на землю и погребет под собой не только Россию, но и весь остальной мир.