Но что-то мешало мне и уйти. Я чувствовал, что запутался в паутине этого места и не мог больше шевелиться ни телом, ни духом. Я рыскал взглядом по окнам окрестных домов, по провалам переулков, по теням деревьев и нигде не мог найти коварного паука.
Душа продолжала трепыхаться в губительной для нее же нерешительности. Нужно было что-то делать. Вспомнились старые слова: «Если в битве ты будешь рваться вперед и стремиться лишь к тому, чтобы врезаться во вражеский строй, ты никогда не окажешься за спинами других, тебя охватит неистовство, и ты прославишься, как великий воин. Мы знаем это от наших предков. Кроме того, когда тебя, наконец, поразят на ратном поле, сделай так, чтобы тело твое пало замертво лицом к врагу…»
Я открыл глаза и шагнул к храму, стремясь быть незаметным, но не допуская промедления. Я оказался уже у ступеней, но паук так и не явился проверить свою паутину.
– Подай, мил человек…
Я бросил взгляд на нищего, и увещевания в собственной убогости застряли у него в горле. Достал из кармана первую попавшуюся монету и бросил ему, а после этого устремился внутрь, не желая больше подставлять свою персону обозрению. Здесь уже были сумерки, и пахло свечами. Я огляделся, но не увидел вообще никого. Внутри был только я и печальные лики. Я приказал себе успокоиться – не могло быть такого, чтобы церковь стояла открытой, но внутри никого не было.
– Проходи, я ждал тебя.
Сильный голос разнесся по залу и ушел под потолок. Говоривший совсем не стеснялся собственной громогласности – он хотел, чтобы его было слышно в каждом углу и закутке. Я достал пистолет и шагнул вперед, но тут же наткнулся взглядом на лик Богоматери. Она смотрела на меня с печалью – я смотрел на нее с извинением – мне нужно было исполнить свое дело.
– Чего ты тянешь?
Я вздрогнул от нового раската голоса и больше не увидел Богоматерь – лишь старую икону. Прошел вперед и, наконец, заметил того, кого искал. Мишка Меликов сидел на лавке у окна и смотрел на роспись потолка. Я подошел и встал напротив него. Он оторвался от небесного свода и посмотрел мне в глаза.
Я увидел все. Увидел, как кровавая пелена заслонила для него весь мир. Как жизнь потеряла вкус, как перестало пьянить вино, а женские объятия стали пахнуть гнилыми досками. Как спал угар, и откатилось море веры в собственное всесилие. Как головная боль стала вечным спутником, а в глазах поселилась пустыня. Как цвета стали исчезать по одному, пока не остался лишь черный, белый и серый. Как пустота быта стала тюрьмой, которую давно оставил тюремщик, захватив ключи с собой. Как десятки женских лиц, плеч, грудей, задов и ног сплелись в клубок пустого одиночества. Как появилась жажда смерти, заполнившая собою все естество. Как в полнейшем отчаянии он решил пройти проторенной дорожкой несчастных душ. Как он все эти годы ждал меня или еще кого-нибудь, кто на меня похож, и у кого есть повод для его убийства. Как прямо в этот миг он видит всего себя со всеми своими деяниями, мыслями и чаяниями на краю последнего обрыва.
Меликов улыбнулся вдруг и заговорил тихим и спокойным голосом, который больше не смущал своей громогласностью покой храма:
– Я знал, что моя совесть хранится в глубине твоих глаз. Теперь я выбрался из адской ямы – теперь я примирился с нею. Значит, мне наверх. Делай свое дело, дитя.
– Прости меня, святой отец.
***
Дмитрий влетел в притвор храма следом за Стрельниковым. В тот же момент раздался глухой звук, в котором совсем не узнавался выстрел. Белкин уже слышал этот звук однажды – в ателье Громова. Душа Дмитрия металась между головой и пятками, пытаясь выбраться. Он не мог не то что поверить, но даже осознать того, что именно его друг – человек, благодаря которому Дмитрий научился хоть немного справляться с собственной нелюдимостью, и был тем самым убийцей, которого он уже месяц искал.
Но Белкину пришлось в это поверить – когда он увидел Георгия, тот все еще продолжал наводить причудливый пистолет с длинной широкой трубкой на конце на оседавшее тело Меликова. И тут боль в голове услужливо напомнила Дмитрию, что именно Георгий напал на них в фотоателье, именно Георгий застрелил одноногого Чернышева, именно Георгий оставил вдовой жену Овчинникова.
В висках стучало, боль пульсировала на темечке, летний воздух обжигал кожу зимним холодом.