Затем Грансай тут же сходил за столиком и подтянул его к кровати. Соланж лениво вытянула ноги, и кости в коленях поочередно хрустнули с тем же звуком и в тот же миг, когда в камине занялись и начали потрескивать лозные плети, добавленные недавно Прайсом для оживления огня.
– Вы совершенно изнурены! – сказал граф, устанавливая столик. – Так старались ослепить меня вчера вечером.
– С чего вы так решили? – спросила Соланж не слишком веско.
– Как же иначе? – ответил граф так, словно его это развлекало. – Только что в присутствии д’Анжервилля вы заставили меня поверить, будто у вас назначена встреча за ужином, которой точно не будет и которую вы придумали, исключительно чтобы раздразнить во мне слабость любопытства. Но к моему сожалению и к моей же досаде, я повидал столько подобного, что уж невозможно спутать состоятельность ужина подлинного и воображаемого. В своем мире я стал как те пейзане, что могут сказать, лишь взяв яйцо в руку, вылупится из него цыпленок или нет.
Соланж не ответила. Она столь рада была ощутить, как ее тело, непрерывно болевшее от сверхчеловеческой role, которую играла, теперь мягко покоилось на кровати обожаемого ею существа, что провоцирующее поддразнивание графа скользнуло ей по сердцу, не оставив ни малейшего следа озлобления. Грансаю сейчас вольно было оскорблять ее, и ее это нисколько б не задело.
В томном блаженстве она закрыла глаза, ощущая перед собой присутствие графа, стоявшего у изножья кровати и смотревшего на нее изучающе, но при этом будто не видевшего ее.
– О чем мы думаем? – спросила Соланж тихо и мечтательно. – Я думаю о нас – было бы мило уже наконец попытаться поверить в наше с вами желание. А вы думаете о своих лесах!
– Верно, – ответил Грансай. – Я думал о своих лесах. Почему бы нам обоим не попытаться – со всем смирением – понять, что для нас естественно? В конце концов, и в самом деле это слишком глупо – стараться любой ценой раздражающими усилиями воображения убедить себя самих, что нас за пять лет заигрываний поглотила взаимная страсть. Если б хоть самую малость желали этого, мы нашли бы сотню оказий предаться любви – и предать ее. Нам бы даже хватило времени последовать совету д’Аннунцио, сказавшего… – И Грансай процитировал дребезжаще, чуть пародийно: – «Всяк должен убить свою любовь своими же руками пять раз, чтобы любовь пять раз возродилась, в пять раз ожесточенней».
Соланж, задетая за живое этим издевательством, почувствовала себя словно при смерти, а Грансай продолжил дружеским тоном лицемерной мягкости:
– Кстати, я бы дал мадам де Кледа совет: она достигла столь утонченного уровня красоты, изящества и превосходства, что необходимость продолжать – с совершенно ребячливым романтическим бесстыдством – ее попытки создать вокруг себя литературнопоэтическую атмосферу, совершенно отчетливо выдающую ее буржуазное происхождение, чрезвычайно огорчительна.
– То же верно и применительно к графу Грансаю, – парировала Соланж, передразнивая его манеру. – Слабоумное бесстыдство, с коим он являет свою прозаическую посредственность, совершенно отчетливо выдает в нем провинциального помещика! – Последние два слова она подчеркнула пылким всплеском сарказма.
Грансай отвернулся и, чуть нелепо хромая, подошел к балконной двери, которую открыл резким движением, будто воздух в комнате удушал его.
– Провинциальный помещик! Как верно! – воскликнул Грансай. – Видите ли, – проговорил он, тыкая пальцем в прогал посадок пробкового дуба, – эти несколько недостающих деревьев значат для меня больше, чем ваша жизнь! Из-за таких вещей разражаются войны. Улыбка покойных отцов с годами блекнет в нашей памяти, но не забывается отнятый клок земли или выкорчеванное дерево. Забудутся пять лет глупого высокомерного флирта – но не отметина в сердце собственности, о нет! Такое не забывается никогда.
Все это Грансай произнес, не оборачиваясь, лицом к панораме, пытаясь выковырять обширный кусок мха, проросшего в стыке между камней балконной балюстрады. Наконец мох поддался, выпав вместе с крошками цемента, заполнявшего трещины в кладке. Сжав его в кулаке, Грансай со всей силой запустил комком в сторону леса.
Соланж вдруг позволила себе громкий театральный взрыв смеха, но так же внезапно прекратила его, ибо Грансай развернулся и приближался теперь к кровати: лицо его исказилось от чувства и было полно такой злобы, что Соланж испугалась. Никогда бы не могла она вообразить, будто он способен на столь пылкую ненависть. Но поздно было менять манеру, и Соланж сохранила вызывающую улыбку, кою Грансай более не мог выносить и решил стереть грубой силой. Он схватил ее за лицо и погрузил ее голову в подушку, сжав со всею мощью.