Когда утерла рукой лицо, Эмилио уже откинулся на зеленую траву и прикрыл глаза, нежась под ярким солнцем. Недолго думая, опустилась подле него. В голубом небе плавали пухлые облака. Грудь стала большой и необъятной, казалось, что, даже если втяну в нее все запахи мира — не хватит.
Я сделала это. Я это сделала!
— Так, глядишь, и плавать научишься. — Сказал Эмилио.
— О, до этого еще далеко, будь уверен!
— Кто знает… Жизнь — вещь непредсказуемая.
— Только не для нас… Наши судьбы, кажется, предопределены.
— Это верно… — Задумчиво протянул он, поворачиваясь ко мне. Несколько травинок заслоняли его лицо, и он примял их, чтобы не мешали смотреть друг на друга. — Но кое-чем мы все же отличаемся. Ты можешь выйти за кого захочешь — только пальцами щелкни, любой мессир будет у твоих ног.
Мне не нужен любой…
— А твоя невеста… Ты опасаешься, что не найдешь счастья с ней в браке?
— Не опасаюсь. Знаю точно.
«Если не познаем разделенной любви, то любовь к живописи не нуждается во взаимности, ею можно восхищаться и издали».
— Эмилио… Так значит, твое сердце уже сделало выбор?
— Сделало.
— Ах! Кто же она?
— Неважно. Этому никогда не бывать, только грезить и остается. — Отвернулся он, сложив руки за голову.
— Почему невозможно?
— Это… Жизнь не только непредсказуемая, но и сложная, Клариче. Все, что мы можем — наслаждаться тем, что даровал Господь, и благодарить его. Жениться и выходить замуж за кого-то полезного, стараясь стать им добрым другом и верным спутником, продолжить род. Но сердцу… Сердцу ведь не прикажешь, верно? Я могу никогда не коснуться ее, лишь украдкой наблюдая за стройным силуэтом издали. Могу никогда не обратиться к ней по имени. Могу знать, что между нами никогда и ничего не будет, но все равно буду желать ее, Клариче. Всем своим сердцем, из которого ее образ не вытравить.
— Эмилио… — Я потянулась и пропустила золотые кудри через пальцы. Хотелось забрать его боль себе. — Амур и правда жесток. И быть может, мы с тобой делим общее горе…
— Невозможной любви? Так значит, и твое сердце впустило кого-то?
— Кажется, да.
— Тогда почему же горе? Почему вы не можете быть вместе?
— Я не думаю… Не знаю, взаимно ли это.
— Женат?
— Нет, нет, что ты, лишь… Я не знаю, Эмилио. Ты прав, жизнь сложная.
— Что ж, если так, хорошо, что мы встретились. Горе, деленное пополам, в два раза меньше. Разделим вместе?
Он протянул мизинец, желая скрепить эту маленькую клятву. Я выдохнула в улыбке.
— Я еще не знаю о тяжести своего горя. Быть может, все обернется к лучшему и мне будет нечего делить с тобой.
— Эй, оставишь меня страдать одного, а сама будешь счастлива в браке по любви? — Задорные искорки заплясали в карих глазах, и я легко рассмеялась. — Тогда обещай до конца дней чествовать меня вином, чтоб я мог топить в нем свои печали, и слушать мои слезливые речи! Я же обещаю искренне порадоваться за тебя и не завидовать в случае успеха, разделить твои горести в случае неудачи. Так бы сделали хорошие брат и сестра.
Сестра! — Сердце подпрыгнуло к горлу и затрепетало, сделав кувырок. Я мигом скрестила свой мизинчик с его и потянула вниз, скрепляя клятву.
— Обещаю, брат.
— Обещаю, сестра.
***
На прием к мессиру Мазаччо мы так и не попали — весь день проскакали по лугам, а как вернулись домой, так наелись томленого ягненка под ягодным соусом, что только и оставалось упасть за столик в саду. Уставшими и счастливыми.
С Эмилио было легко и спокойно. Он пах свежей мятой и ярким лимоном, мне казалось, именно так пахнет солнце. Чем больше времени я проводила с ним, тем большее отличий видела с братом, и больше схожести с Алонзо — не во внешности, но в манере говорить и вести себя. Щурился он так же, интонации его были схожи, и он так же тер шею, когда испытывал неловкость. И, точно так же как дядя, испытывал он ее нечасто.
Я ждала возвращения Алонзо домой, чтобы говорить с ним обо всем, что произошло. Желала этого, но и страшилась. Хорошо, что Эмилио не спешил отправляться спать и в его компании я могла найти успокоение.
— И как тебя угораздило с проклятой Кошкой повстречаться? — Спрашивал он, разглядывая пушистое создание, что ласково терлось о его ноги. — Окотилась на виноградниках?
— Нет, прыгнула под колеса кареты по пути сюда. — Я глотнула любимого вина, раскатывая его вкус на языке. — Знаешь, один мессир ведь сказал, что ее надобно сжечь.
— Кто?
— Фабио Фелуччи.
— Хах, слуга Святой Церкви, что с него взять? Все непонятное и неизведанное стоит немедленно предать огню, а почему? Потому что страшно. Фабио лишь испугался, поэтому его предложение было столь резким. Но мы никому не позволим отправить тебя на костер, да, ласковая девочка? — Голос, ставший на октаву выше, обратился к Кошке, когда пальцы Эмилио прочесали ее спину.