И только когда я опустилась перед трюмо — благоухающая и румяная, суета стихла. Служанки мессира Джиротти наконец оставили нас. Венеция дышала в окна вечереющей прохладой. Контессина подобрала мне волосы шелковой лентой, готовясь наложить макияж.
— Волнуешься, милая?
Очень. Там будет столько народу, а я никогда не была сильна в светских беседах.
— Немного.
— А ты не волнуйся. Пускай мессиры волнуются, готовясь к встрече с самой прекрасной синьориной Тосканы!
— Они вовсе не знают, что встретят меня.
— Тогда, раз уж они не волнуются, тебе точно не стоит. Будь расслабленна. Уверенна. Улыбайся побольше… — Баночка сурьмы звякнула, открываясь в морщинистых пальцах. — Стоило мне раньше говорить с тобой, как общаться с синьорами, раз матушка не успела… — Кончик кисточки невесомо скользнул по линии ресниц. Это целая наука…
— Что-то я не видела ни одного трактата на подобную тему.
— А кто ж такой напишет? То секреты, что передаются от матери к дочери — искусство расположить к себе, произвести такое впечатление, чтобы синьор и помыслить не мог ни о ком другом, кроме своей дамы. Достойного мужского общества вокруг тебя не было, поэтому послушай мудрую Контессину, а там уж подумаешь, воспользоваться ее советом, или нет… — Она отложила сурьму и потянулась к баночке с пудрой.
— Не буду белить лицо. — Остановила ее я.
— Почему же?
— Не хочу стать следующей жертвой отравления.
— Опять ты за свое! — Она закатила глаза. — И что мессир Джованни только вложил в твою голову?! Упокой Господь его душу, дедушкой он был прекрасным, но зачем же было так пугать тебя россказнями об отравительницах? То было задолго до твоего рождения, да и нет никаких подтверждений, что римлян травили именно пудрой! В святом городе властвовала чума, почему же ты…
— Удобно, верно? — Хмыкнула я, прерывая ее. — Продавать ядовитую пудру и «воду Святого Николая» в самый разгар болезни, чтобы никто даже не заподозрил в смертях злой умысел.
То не было россказнями. Дедушка успел пожить в Риме, чтобы точно знать о действии ядов мадам Тофано, и строго-настрого запрещал мне когда-либо пудрить лицо.
«Мышьяк, что отравляет тело изнутри, может отравить его и снаружи, Клариче.» — Говорил он, склонившись над масляной горелкой. — «И именно мышьяк таит в себе наибольшую опасность, ибо даже нюх Висконти не сможет его почуять — он не имеет ни вкуса, ни запаха. Ты же помнишь, чем пахнут другие яды?»
«Да.» — Вытянув крохотную ручку, я принялась загибать на ней пальчики. — «Беладонна пахнет сладкой орхидеей. Кантарелла резко пахнет гноем. Сулим кислый, как моченые яблоки с уксусом. А свинец…» — Нахмурилась, старательно вспоминая. — «Свинцовые белила пахнут горькой розой».
«Верно.» — Отвечал дедушка, раскаляя чашу над огнем. — «Но мышьяк не учует даже наш нос. Яд обретает запах только когда его раскалишь. Чувствуешь? Это запах чеснока. Поэтому acqua tofana, или „воду Святого Николая“ стоит опасаться, и уж точно нельзя пользоваться пудрой, которая состоит из тех же компонентов. Запомнила, Клариче?»
— Я и так бледна, Контессина.
— Бледна, но разве есть предел совершенству? Все знатные синьорины будут выбелены, это правило хорошего тона! Да и кто тебе сказал, что это пудра именно той отравительницы? Я ее в республике купила!
— У меня нет горелки, чтобы проверить ее состав. — Сморщила носик. — Поэтому нет. Пудриться не буду. Да и расскажи лучше, что хотела — как с мессирами разговаривать.
— Упрямая, какая же ты упрямая, Клариче!
Недовольно фыркнув, кормилица переместилась мне за спину, чтобы приступить к работе с волосами. Серебряный гребень сверкнул в свете свечей, а его жесткие щетинки заскользили по черным прядям. Несколько минут она безмолвно расчесывала мне волосы, успокаиваясь.
— Когда Альтьери представит тебя кому-нибудь из мессиров, тогда надобно поклониться. — Голос ее сделался тягучим, будто мы планировали тайный заговор. — Да не просто поклониться, а присесть, прижимая руку к груди — так глаза мессира поймут, куда смотреть.
— А без этого не поймут?
— А ну, не перебивай меня! Поймут — не поймут, мужчины же лишь мнят себя самыми умными и великими, а на деле что? На деле становятся безвольными овечками, стоит симпатичной синьорине глазками верно стрельнуть, и думать начинают не светлыми головами, что на плечах носят, а совсем другим местом! — Она легонько рассмеялась моему удивленному взгляду, что смотрел на нее из зеркального отражения. — Значит, присядешь, руку прижмешь к груди. Ресницы сначала опустишь смущенно-смущенно, будто сам Адонис пред тобой предстал, а затем раз! И поднимешь глаза, да такие, чтоб вовек не забыл!