— Это какие? — Я разулыбалась, не в силах побороть смущение.
— Дерзкие! Не выходя из поклона! Будто теперь он не Адонисом стал, а тараканом, что не достоин и полы твоего платья коснуться!
— У меня нет такого взгляда, Контессина.
— Значит, самое время его заиметь. Твой гневный взор здоровых мужиков на винодельне в страхе держит, представляешь, что дерзкий сможет с знатными мессирами сделать?
— Рабочие винодельни — это другое. Я их хозяйка.
— Во-о-от! — Протянула Контессина. — И на бал вплывай, как хозяйка! Будто ты хозяйка всем господам, что соберутся, будто они пред тобой должны головы склонять, а не ты пред ними!
— И о чем мне с ними говорить?
— А ты не говори. — Пожала плечами кормилица, подбирая со столешницы серебряные шпильки. — Слишком много чести. Пусть Альтьери рассыпается в речах о том, как ты прекрасна, твое дело — кротко стоять, да поглядывать на синьора изредка. Твои речи им еще заслужить надобно!
Я живо представила эту картину — как дядя распинается перед каким-нибудь напыщенным синьором, а я стою подле, стреляя в несчастного глазами. Захотелось рассмеяться и расплакаться одновременно.
— А коли уж понравится кто, да так, что заговорить захочешь, тогда и голос мягче сделай, и намекни на то, как собеседник хорош собой.
— Это как?
— Ну… Можешь сказать, что костюм его прекрасен. Не каждому бы такой наряд подошел, ибо для него безупречное сложение требуется, но вам, мессир, он очень к лицу.
Ого! — Я даже обернулась через плечо, так удивила меня реплика Контессины!
— Быть может, ты за меня на маскарад отправишься? Я точно не смогу что-то подобное выдумать, а у тебя так легко получилось!
— Не глупи, ты умнее меня в сто крат, и не такое выдумаешь. Ну, кажется, готово.
Придирчиво разглядывая прическу, она положила руки мне на плечи, и я вернула взгляд к зеркалу.
Сердце замерло на миг, набираясь сил перед разгоном, а затем забилось в прутья ребер так неистово, что щеки заалели и без румян.
Я сглотнула, глядя на девушку в зеркале. Она была гораздо красивее меня. Глаза ее опасливо блестели агатами, подведенные сурьмой и сенью густых ресниц, бледная кожа светилась чистотой и благоухала маслом. Водопад волос не был собран в тугую прическу, как обычно, но свободно рассыпался по плечам черными волнами — лишь несколько прядей были убраны от лица к затылку, и заколоты серебряными шпильками.
Мне почему-то стало больно. Обратную сторону глаз защипало.
— Не нравится?..
— Нравится! — Вспыхнула. — Нравится, Контессина, очень. Я лишь… Никогда не видела себя такой.
— Пора, Клариче. Ты заслужила это, ты готова.
Готова?..
— Ну, вставай, а то задержались мы с тобой, а ведь еще одеваться. Джиротти, как передали, уже на бал отправился, а этот Альтьери, должно быть, уже устал дожидаться внизу.
С трудом сглотнув застрявший в горле ком, подчинилась и отправилась одеваться.
***
Я была облачена в звездный свет.
Он струился по коже, обволакивая бедра невесомой вуалью, скользил по изгибам талии и рассыпался тысячью светил на подоле, расшитом серебряной нитью. Никогда не ощущала подобного. Платье обнимало тело, будто вторая кожа, это и наполняло образ волнующей притягательностью, ибо более украшений на мне не было. Мы с Контессиной решили не оставлять ни серег, ни даже любимого креста — слишком грузно он смотрелся на обнаженных ключицах. Нет. Мягкого шелка и искристого цвета было достаточно, чтобы привлечь ко мне внимание.
И чтобы свести меня с ума.
Ибо в подобном платье я чувствовала себя обнаженной. Уязвимой. Лишившейся своей извечной брони. Единственное, что успокаивало — интригующий запах масла нероли и маска, за которой я спрячу смущенное лицо.
Маска, которую сжимал в руках мессир Альтьери.
Он стоял у изножья роскошной лестницы дома Джиротти, и, когда поднял глаз на меня, время замерло. Дядя не был насмешливым, взгляд его не сверкал хитрым прищуром, но, видит Бог, уж лучше бы он был таким. Лучше бы смеялся надо мной, лучше бы глядел самодовольно и лукаво, чем смотрел на меня так. Как на божество. Хрупкое, недосягаемое божество.
Волнительная дрожь пробежалась по косточкам позвоночника.
Взгляд его осторожно, едва касаясь кожи, скользнул по моей фигуре снизу-вверх, замирая на лице. Там и остался, покуда мы с Контессиной не приблизились к нему.
Кормилица ворковала что-то, охваченная суетливым трепетом, а дядя был молчалив. Безмолвно он принял мою руку в свою, и я вновь отметила, как шершава и груба кожа его ладоней.
— …Поняла меня, милая? — Спросила Контессина, а я кивнула ей, задыхаясь волнением.