— Это я-то болван?! Не я подставляю всю свою репутацию под угрозу, прогуливаясь в ночи с Фелуччи! Вы хотите выйти замуж — так я думал, и, раз уж я к этому причастен, должен оберегать ваше честное имя, покуда задуманное не исполнится! — Гнев начал вздымать и его грудь, обтянутую темной тканью.
— Раз оберегать хотите, почему сразу не сказали о Фабио? Тогда, когда мы только выходили из дома Да Лукка? Вы сказали лишь, что он готовится к кардинальскому месту!
— А что еще я должен был сказать, если все юные девицы с ума по нему сходят? Что божественно-красивый Фабио еще и нечестен и связываться с ним нельзя? Я должен был запретить вам?
— Да!
— Тогда вы бы возжелали увидеть его еще больше, глупая вы принцесса! Запретное… — Он сделал шаг ко мне, а я тут же испуганно отступила назад. — Запретное всегда манит больше всего, Клариче.
В повисшей меж нами тишине раздавалась отдаленная медленная мелодия. Гулкое биение сердца в ушах я слышала громче. И его слова.
Запретное всегда манит больше всего, Клариче.
Эхом они отдавались с каждым ударом сердца, и я быстро заморгала, пытаясь понять, что он имеет в виду.
— Он принимает сан будущей весной. — Сглотнув, сказала совсем тихо. — Если вы не уверены в моем благоразумии и всерьез опасаетесь, что мне не хватит ума сохранить репутацию, то пусть хотя бы факт его служения церкви успокоит ваши подозрения, мессир Альтьери.
— Клариче… — Склонив голову, дядя сделал шаг ко мне, и пальцы его уже хотели дотронуться моей руки, но я не далась.
— Не прикасайтесь ко мне более без позволения.
Эти слова отскочили от каменных стен палаццо гораздо жестче, чем мне хотелось бы. И, тем ни менее, я их сказала. Сказала, и, отвернувшись от дяди, направилась туда — на бал, обратно в беснующуюся толпу, лишь бы более не оставаться с ним наедине.
Переживания сегодняшнего вечера хотели разом обрушиться на меня, но я запретила им. Нет. Еще не время. Когда окажусь в покоях, тогда все обдумаю, тогда дам волю слезам, тогда и буду ругаться и на себя, и на дядю, а сейчас нельзя. Надо быть сильной и сохранить лицо. Ради семьи. Ради… — Додумать не успела.
Из разверзнувшегося входа в палаццо вырвался женский крик.
Столь истошный и громкий, что застыл в жилах ледяным страхом. Музыка стихла. Разговоры стихли. Остался лишь невыносимый, взрывающий воздух женский крик, переросший в рыдания.
Испуганный взгляд на дядю через плечо. Он уже оказался рядом. Уже завел меня за спину, и крепко сжав вспотевшую от страха ладонь в своей — большой и теплой, кинулся внутрь.
Туда, где женское горло разрывалось обезумевшим криком.
***
Хаос.
Звенящий паникой хаос охватил бестолковую толпу, которая единой массой обтекала широкие плечи Алонзо. Жалась к стенам, вопила, прежде чем замереть в немом ужасе. Сотни масок, сотни раскрасневшихся пьяных лиц теперь были бледны, а рты, что до того голосисто хохотали, теперь были распахнуты в страхе. Все эти сотни глаз были прикованы к единому месту — к центру зала.
Туда, где осевший на пол Фабио Фелуччи держал в руках тело своего брата.
Желудок поднялся к горлу, мешая мне закричать. Чертова маска не давала видеть картину целиком, но позволяла достаточно, чтобы разглядеть розовую пену, собравшуюся на губах Фелуччи старшего.
Все встало на свои места. Тени испуганных вздохов холодили спину, но мне не было до них дела — я вся обернулась слухом, глазами, нюхом. Дядя обхватил руками плечи, желая укрыть большим телом от страшной картины, но не вышло — глаза уже скакали диким зверем по чужим рукам, лицам и бокалам.
Отравили. Помочь. Найти.
Дядя шептал что-то, опаляя жаром кожу, но я не слышала его, я искала, я дышала, я наполнялась агонией запахов и лиц, в жажде найти спасение.
Далеко. Не чувствую. Ближе.
Кинула тело туда — к Фелуччи, но рука Алонзо держала крепко.
— Помочь. Могу. Вино. — Дрогнули губы, и он понял меня. Не сказал ни слова, вперед меня вышел, разрезая плечами тугую толпу.
Зала закрутилась ромбами плит под ногами, пока я не бросила тело подле Фабио, заглянув в лицо его брату. Не успел посинеть. Дышал рваными хрипами, выплевывая глотки розовой пены. Верментино. Пил верментино. Я наблюдала со стороны, как мои пальцы разрывают тугое жабо, как расстегивают ворот рубашки, как щупают пульс на краснеющей шее, как прислоняются к горячему лбу.
Кто-то кричал. Рыдал. Кто-то оттеснял толпу к стенам, кто-то не давал подойти ко мне, а кто-то молился. Ничего не слышала. Ничего не понимала. Ничего не видела тоже — голова шла кругом, и я сорвала маску, чтобы продолжать видеть.