Бенедиктин посмотрел на неё взглядом, полным торжества, и не спеша осторожно развернул свою папку.
— Сегодня уместно, Софья Захаровна, припомнить один наш разговор. Кажется, в этой же комнате вы вселили в меня непоколебимую веру в успех.
Заметив удивление и растерянность на лице Софьи и испытывая удовольствие от этого, Бенедиктин в столь же загадочном тоне продолжал:
— Не кто-нибудь другой, а вы первая сказали мне слова дружеской поддержки. Как сейчас, помню наш разговор. Я: «Кто он, Бенедиктин? Чернорабочий от науки, каких сотни и тысячи. Пока такие люди, как он, не щадя жизни, спасали отечество, многие устраивали своё благополучие, получали под шумок степени и звания». Вы: «Не терзайтесь, Григорий Владимирович. Степени и звания — дело наживное. Верю, что и у вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире».
«Неужели я говорила такие слова?» — подумала Софья. Бенедиктин уловил её колебания и, в упор глядя на неё, спросил:
— Теперь вы вспомнили наш разговор?
Софья чувствовала, что Бенедиктину очень хотелось, чтобы она ответила утвердительно. «По-видимому, что-то было сказано в этом духе, — мучительно старалась вспомнить Софья, но слов: «У вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире», — я не могла сказать!» — думала она.
Видя, что Софья напрягает память, Бенедиктин покровительственно засмеялся:
— У вас поистине девичья память. Я вам помогу: вы говорили это весной, когда мы вместе ездили на вечеринку.
Софья пожала плечами.
— Возможно, и говорила, но я всё-таки не помню.
— Да разве вам обязательно помнить? — подхватил Бенедиктин. — Важно то, что я запомнил. Ваша вера воодушевляла меня…
— Вы мастер преувеличивать.
— Думайте как угодно, Софья Захаровна, но я говорю то, что чувствую… — Бенедиктин так пристально посмотрел, что Софья покраснела.
— Но что всё-таки у вас произошло? — спросила она, желая скорее изменить направление разговора.
— Я рад, Софья Захаровна, первые два экземпляра моего скромного труда оставить в этом доме, — торжественно произнёс Бенедиктин, вытаскивая из раскрытой папки том «Учёных записок». — Первый экземпляр я вручаю по праву вам. Второй экземпляр я уже вручил Захару Николаевичу. И тоже по праву. Если вы были мобилизатором моих эмоций, то Захар Николаевич подобен гранильщику. Он шлифовал мой мозг.
— Вы поэт, — усмехнулась Софья.
— Поэт? Да. Поэт — это человек, влюблённый в жизнь. Я тоже влюблён. Влюблён в ваш дом, который для меня стал близким и родным…
Голос Бенедиктина понизился до шёпота. Софья опустила глаза, сжалась от смутных, тяжёлых предчувствий. У неё родилось такое ощущение, будто Бенедиктин тащит её в какую-то бездну. Ей захотелось от страха перед этой бездной крикнуть, но Бенедиктин вновь заговорил обычным голосом:
— Вы не судите меня строго. Я сегодня счастлив, а человек в этом состоянии глупеет. Вот ваш экземпляр. — И, привстав, он подал ей раскрытый том «Учёных записок».
Над заголовком его статьи аккуратным, старательным почерком было выведено: «Софье Захаровне. Как путеводная звезда в открытом море ведёт капитана сквозь бури и шквалы к заветной цели, так ваш образ ведёт меня вперёд по трудной, каменистой дороге к сияющим вершинам науки».
Софья прочитала надпись и не могла не засмеяться.
— Какая высокопарная шутка!..
— Это не шутка, Софья Захаровна.
— В таком случае, Григорий Владимирович, вы человек, лишённый юмора.
— Высокопарность тогда смешна, когда она не равнозначна чувствам. Тогда это пустая оболочка, красивая ветошь.
— Потом, мне кажется, вы ошиблись: вместо слов «Софье Захаровне» здесь должны быть слова «Марине Матвеевне».
И тут произошло то, о чём раньше Софья постыдилась бы даже подумать. Бенедиктин бросился к ней, схватил её руки и стал горячо целовать. Потом он поцеловал её в лоб и быстро удалился.
С минуту Софья сидела в оцепенении. Она смотрела на дверь, в которой только что мелькнула крепкая шея и широкий стриженый затылок Бенедиктина, и не верила ещё: да точно ли всё это произошло? Не показалось ли ей? Нет, не показалось. Кожа ещё сохранила ощущение от прикосновения его горячих и влажных губ.
Софья встала, подошла к зеркалу. И когда она взглянула на себя, чувство острой обиды словно обожгло её. «Как он посмел? Разве я давала ему повод вести себя так?! Наглец, ах, какой наглец!.. Обворожил папу, втёрся к нему в доверие и теперь играет в любовь со мной». Обида перерастала в возмущение. «Напишу ему записку: «Я решительно не желаю знать вас. Идите прочь! Запомните: в наш дом вам путей нет». Но через несколько секунд Софье уже казалось, что писать записку Бенедиктину бессмысленно. «Позвоню Марине Матвеевне и чистосердечно, как подруге и старшему товарищу, расскажу обо всём. Пусть-ка он попробует заниматься такими делами дальше», — проносилось у неё в мыслях.
«Позвоню Марине Матвеевне» — легко сказать! Да хватит ли у тебя сил начать разговор?» — думала Софья минуту спустя, чувствуя, что язык её онемеет, едва только она услышит голос Марины.
«Но что же делать? Что делать?..» — спрашивала себя Софья. Она то ходила по комнате, то садилась в кресло, то бросалась на кровать. «А если просто не замечать его? — продолжала разговаривать сама с собой Софья. — Попробуй-ка не заметь его! Это не Алексей. Он будет напоминать о себе ежечасно, ежедневно. Он вымотает всю душу…» Нет, она решительно не знала, что делать!
«Но почему ты о нём так нехорошо думаешь? Ведь может же у него быть к тебе настоящее чувство? Почему ты отказываешь ему в этом? Любишь же ты Алексея? А разве он отвечает тебе горячей взаимностью?» Эта мысль была совершенно новой. Она невольно настраивала Софью на сочувствие к Бенедиктину. На миг ей показалась недозволительной та резкость, с которой она думала о нем. «Пусть себе увлекается. Разве ты не девушка и разве тебе не приятны признания мужчин? Пойми, что на то и дана молодость».
Стараясь успокоиться, она вновь начала размышлять обо всём происшедшем. Софья хотела совладать со своими чувствами и мыслями, но оттого, что они противоречили друг другу, ей это не удавалось, и она с отчаянием думала о себе как о человеке слабовольном и нервном.
Уснула она уже под утро, так ничего и не решив.