Марею хорошо и приятно было и от этого внимания Ульяны, и от той доверчивости, с какой ему рассказывали о своих делах Алексей и Лисицын. «Родные они мне… Куда ещё роднее?..» — снова подумал он, осуждая уже себя за то, что столько времени от них скрывал свою тайну.
И он непременно в этот вечер рассказал бы Лисицыным и Алексею обо всём, но Михаил Семёнович, заботясь о старике, неожиданно прервал беседу.
— Ну, голуби, — глядя то на Алексея, то на Ульяну и щурясь от усмешки, сказал Лисицын, — будем укладываться на отдых. Марей Гордеич как-никак с дороги.
— Да что ты, Миша? Я шёл тихонько и совсем не устал, — пытался Марей остановить Лисицына, намереваясь сейчас же рассказать о том, что заставило его прийти сюда, в Улуюлье.
Но Лисицын и слушать его не хотел: сложив трубочкой ладони и подражая звуку военной трубы, он проиграл сигнал отбоя.
Марей понял, что сегодня ему уже не удастся обо всём рассказать, и покорно согласился.
— Ну, спать так спать…
Укладываясь в шалаше на мягкую, пахнущую свежей травой постель, Марей решил: «Завтра утром расскажу».
Однако утром его намерения переменились. Он увидел, что Ульяна, как и накануне вечером, была грустной и задумчивой. С Алексеем она совсем не разговаривала. Отцу отвечала кратко и оживлялась лишь тогда, когда к ней обращался он, Марей. «Какие-то у них тут нелады», — думал старик, не испытывая уже того страстного желания высказаться, какое у него было вечером. «С Мишей вначале поговорю», — решил он.
После завтрака Алексей ушёл на раскопки. Ульяна вымыла посуду, взяла лопату и пошла туда же. Лисицын намеревался наступавший день провести на рыбалке и сел за починку сетей.
— Давай, Миша, помогу, — предложил Марей, присаживаясь на песок рядом с Лисицыным.
— Ну и зверюга, какие дыры пробила, — работая плицей с намотанной на неё ниткой, говорил Лисицын.
— Щука? — спросил Марей, осматривая дыру в сети.
— Пуда на два, видать, была, — ответил Лисицын.
Они помолчали. Марей ещё ближе подсел к Лисицыну, понизив голос, сказал:
— Что-то, Миша, молодёжь наша не в миру. Уля прежде песни все пела, а теперь и голоса её не слышно.
— Девичье дело, Марей Гордеич! — отмахнулся Лисицын.
— Он что же, Алексей Корнеич-то, как? — не желая заканчивать этот разговор, неопределённо спросил Марей.
— Да уж парень куда там!.. Я-то обеими руками голосую. Но не прикажешь ведь! Да и дела у него! Ходит как чумной, всё одно у него на уме, работой бредит. А Уля-то что ж, девка, Марей Гордеич. Ей бы где и повеселиться и поласкаться, а ему недосуг, всё заботы, всё хлопоты.
— Ну-ну, — задумчиво отозвался Марей, слушавший Лисицына с особенным вниманием.
Когда Лисицын починил сеть и погрузил её в лодку, Марей решил сходить на раскопки.
— Сходи, Марей Гордеич, сходи, — поддержал его Лисицын. — Может, что и посоветуешь Алёше. Он всё поджидал тебя. Про левый берег расспросить тебя хочет.
Они встретились взглядами и несколько мгновений смотрели друг на друга с таким выражением, которое говорит: «Есть ещё одно дело, и важное дело, но о нём как-нибудь потом».
И действительно, такое дело было не только у Марея. Лисицын тоже испытывал желание рассказать старику о Станиславе, о своей слежке за ним. Лисицын чувствовал, что жить рядом со Станиславом и спокойно наблюдать, как тот шарит по тайге неизвестно с какими целями, ему становится не под силу. Старик мог что-нибудь посоветовать. Несмотря на большие годы, разум у него ясный. Но в сознании Лисицына, как и в сознании Марея, не наступило ещё крайней потребности высказаться. И у того и у другого в тайниках души были ещё какие-то неясные, неосознанные сомнения и колебания. Они были вполне объяснимы: Лисицын не спешил, надеясь узнать про Станислава что-то большее, а Марей минутами думал: «А вдруг как-нибудь сам, без других, про сына дознаюсь».
Они расстались, оба чувствуя, что не сказали друг другу самого важного. Лисицын оттолкнул лодку от берега и всё посматривал на удалявшегося Марея. А тот, будто чувствуя это, то и дело оборачивался.
На раскопках Марей застал одну Ульяну. Он подошёл тихо, и девушка, увлечённая работой и какими-то своими мыслями, не слышала его приближения.
— Ой, дедушка! Идите сюда, отдохните! — приветливо позвала Ульяна, увидев Марея, и, отбросив лопату, направилась к нему.
Она была в ситцевом платье, в голубой косынке. От работы щеки её пылали. Волосы, заплетённые в две толстые длинные косы, блестели на солнце, как посеребрённые. В глазах опять светилась ласка.
Марей ощутил, как тёплое, охватившее всю его душу чувство поднялось в нём. Из каких свойств состояло это чувство, он не знал, да и не задумывался над этим. Ему просто было приятно и радостно видеть её, слышать её голос, знать, что она живёт тут же, рядом с ним. «Родные они мне… Родные», — опять подумал он, подходя к Ульяне, которая стояла уже возле кучи камней и укладывала их так, чтобы ему удобнее было сидеть.
— Ну как, доченька? — спросил он, садясь на камни.
— Копаю, дедушка. Велели мне возле этого кедра шурф пробивать.
— Кто велел? Ты разве не по доброй воле?
— Сама, дедушка, сама. А велел Алексей Корнеич… — Ульяна говорила торопливо, а живое, подвижное лицо её на мгновение будто застыло.
— А он где, Алёша-то, Алексей Корнеич? — спросил Марей, внимательно наблюдая за Ульяной.
— Он другой шурф пробивает, дедушка. Вон там, в ельнике.
— Вместе легче шурф бить. Что ж вы вместе не работаете?
Ульяна что-то хотела сказать, но только кашлянула, вся сжалась и опустила голову. И, взглянув на её согнутую спину, на опущенную голову, Марей понял, что живёт она в большой заботе. «Ах ты печаль какая!..» — подумал старик, испытывая желание чем-нибудь помочь девушке. Он не знал, что произошло между ними, но понимал, что её озабоченность и молчаливость связаны с ним, с Алексеем.
— Ты бы сходила опять, доченька, домой, с мамой повидалась, с подружками. Какое тут веселье — в тайге, — ласково заговорил Марей.
— Нет, дедушка, некогда мне ходить. Слово я дала: пока Улуюлье не разгадают, никуда я не пойду.
Ульяна сказала это таким убеждённым и твёрдым голосом, что можно было не сомневаться: никакая сила не заставит её изменить своё решение.