— Ничего.
— У тебя нет еды?
— Еды? — Юноша подпрыгнул и сделал в воздухе полный оборот, показывая, что ничего не скрывает. — Я не ношу с собой еду. А вы?
Старик сошел с обочины и присел на валун.
— А я ношу. — Он открыл «дипломат». — Хлеб и по полкило прошутто, сухофруктов и полусладкого шоколада. Нам понадобится много воды. Жарко.
— В городах, — предположил Николо.
— По пути лишь несколько городов, но между ними будут родники. Мы найдем воду, как только доберемся до холмистой местности.
— Нам не нужна еда. Как только придем в город, сможем поесть там.
— До ближайшего города пятнадцать километров, — возразил старик, — и хожу я медленно. Когда мы туда придем, на небе уже появятся звезды, а все окна и двери мы найдем плотно закрытыми. Хотя мы не сможем поесть в городах, этой еды нам вполне хватит. Ты бы удивился, узнав, как много калорий сгорает при ходьбе.
— А где мы будем спать? — поинтересовался Николо.
— Спать? — переспросил Алессандро, и одна кустистая седая бровь поднялась так высоко относительно другой, что на миг возникло впечатление, будто он попал в автомобильную аварию, да так до конца и не поправился.
— Мы что, не будем спать ночью?
— Нет.
— Почему нет?
— На семидесятикилометровом марше нет необходимости.
— Необходимости, может, и нет, но почему бы не поспать? Кто говорит, что не надо спать?
— Если ты спишь, значит, настроен недостаточно решительно. Тебя унесут сны, ты пропустишь грезы и просто оскорбишь дорогу.
— Не понимаю.
— Смотри, — Алессандро сжал запястье Николо. — Если я решаю, что иду в Монте-Прато, в семидесяти километрах этот город или нет, я иду в Монте-Прато. Ничего нельзя делать наполовину. Если любишь женщину, так любишь всем сердцем и душой. Отдаешь все. Не сидишь в кафе, не занимаешься любовью с другими женщинами, не принимаешь ее как само собой разумеющееся. Понимаешь?
Николо помотал головой, показывая, что нет. У него возникло ощущение, что совместного похода со стариком, скорее всего, не получится, что старик, возможно, сбежал из дурдома или, что еще хуже, каким-то образом до сих пор избегал дурдома, где ему самое место.
— Бог одаривает все свои создания, — продолжал Алессандро, — независимо от их положения и обстоятельств их жизни. Может дать невинность безумцу и небеса — вору. В отличие от большинства теологов, я всегда верил, что даже у червей и ласок есть души, и спасение касается их в полной мере. Бог не дает только одного, того, что надо заработать, того, о чем человек ленивый никогда даже не узнает. Называй это пониманием, благодатью, возвышенностью души… называй, как хочешь. Это приходит только с работой, жертвенностью и страданием. Ты должен отдавать все, что у тебя есть. Любить до изнеможения, работать до изнеможения, шагать до изнеможения. Если я хочу дойти до Монте-Прато, я иду в Монте-Прато. Я не топчусь на месте, как какой-нибудь говнюк с десятком чемоданов, который едет на воды в Монтекатини. Такие люди постоянно подвергают душу смертельной опасности, представляя себе, что они вправе это делать, тогда как в действительности единственная смертельная опасность для души — слишком долго оставаться без нее. Этот мир полон огня.
Поучения Алессандро принесли результат: Николо начал проникаться идеей. Внезапно подхваченный вихрем эмоций и мечтами, он за пару минут определился со своей судьбой и заявил, что пойдет в Сант-Анджело, и в Монте-Прато, и готов идти даже вдвое, втрое дальше, пока не загонит себя чуть ли не до смерти. Его лицо, смуглое, широкое, с волчьими глазами, изогнутыми губами и острым носом, напряглось от решимости.
Алессандро отпустил его запястье и поднял палец.
— Конечно, нельзя забывать об отдыхе. — Тень проскользнула по лицу юноши, его словно выбросило из транса. — Существует время для сна, бездельничанья, мечтаний, недисциплинированности, даже летаргии. Ты сам узнаешь, когда это заслужишь. Такое время обычно наступает, когда ты уже совершенно разбит. Я говорю о беспомощном спокойном состоянии перед великим пришествием зари.
— Зари?.. — в недоумении повторил Николо.
— Да, — кивнул Алессандро, — зари. Скажи, какие у тебя стопы?
— Стопы?
— Да, стопы, которыми заканчиваются твои ноги.
— У меня обычные человеческие стопы, синьор.
— Разумеется, но существует два типа стоп. Каждая армия это знает, но не признает из страха потерять призывников. Ты можешь быть высоким, красивым, умным, элегантным и одаренным, но, если у тебя стопы отчаяния, ты все тот же карлик, который чистит обувь на виа дель Корсо. Стопы отчаяния слишком нежные и не могут дать отпор. При долгой атаке сдаются. Кровоточат. Инфицируются и распухают за какие-то полчаса. Я видел, как люди снимали высокие ботинки после марша, продолжавшегося менее дня, и их стопы напоминали окровавленную губку, мягкую и бесформенную, прямо как тушки освежеванных животных. И есть стопы неуязвимости. Самый яркий пример — крестьяне, живущие в горах Южной Америки. Стороннему наблюдателю может показаться, что на них старые запылившиеся сапоги, но на самом деле они ходят босиком. Стопы неуязвимости уродливые, но они не страдают, и их ничто не берет: они возводят укрепления, когда их атакуют, меняют цвет, форму, перестраиваются, пока не обретут сходства с бульдогами. Они не кровоточат и не чувствуют боли. В первые же дни, попав в армию, ты осознаешь, что люди делятся на два класса, какими бы ни были их отличия. Так какие у тебя ноги?