С ответом Варя не задержалась. Очередное письмо Родимцеву было уже значительно спокойнее: Володька, правда, еще не совсем здоров, но самое страшное миновало, и мальчика, наверно, скоро выпишут из больницы.
— Только бы она мне малого выходила… — говорил Родимцев, жадно перечитывая письмо. — Я для нее тогда что ни на есть сделаю.
Вскоре Варя ответила и Наташе с Аннушкой.
«Дорогие, далекие мои подруги! Спасибо, что вовремя меня одернули. Я ведь совсем было потеряла голову. Буду держаться, пока хватит сил, хотя, прямо сказать, достается мне крепко. Тиф у мальчика прошел, но началось осложнение — воспаление легких. Второй месяц дежурю по ночам у его постели. Совсем заморилась. Вчера стала заводить трактор и упала. Очнулась в больнице. Но это ничего… Сегодня мне уже легче. Очень я боюсь за Володьку. Пете про это не говорите, пусть думает, что все у нас идет по-хорошему…»
Женщины молча переглянулись.
Утром в госпитале первым встретил Наташу Матвей Сидельников. Он заметил ее в конце коридора и, сунув костыль под мышку, быстро заковылял навстречу:
— Слыхали?.. Володька-то наш на поправку пошел, — шепнул он.
— Какой Володька? — не сразу догадалась Наташа, но потом сообразила, что «наш Володька» — это не кто иной, как сын Родимцева.
— Это правда, Сидельников? — Наташа приостановилась и облегченно перевела дыхание. — Письмо пришло?
— Полный рапорт от супружницы, по всем статьям… — Матвей кивнул на палату. — У Родимцева так прямо праздник… сияет, как млад месяц.
Наташа поспешно вошла в палату. Раненые обступили койку Родимцева. Из рук в руки переходил небольшой листок бумаги. Родимцев сидел на койке, поджав под себя ноги, и ревниво следил за блуждающим листком. Вот он попал в руки Стригалева. Тот повертел его и разочарованно пожал плечами:
— Да тут и почитать нечего… Одни кляксы да закорючки какие-то.
— Много ты понимаешь! — Родимцев отобрал у Стригалева письмо и бережно расправил на ладони. — От сына… собственноручное. Мне эти крючки да кляксы дороже любого чистописания… Раз малый опять бумагу царапает — значит, живет, здравствует. Это, Стригалев, понимать надо…
Тут Родимцев заметил Наташу и сконфуженно засмеялся:
— А я вот за жинку ратую… Володьку-то она мне…
— Знаю, знаю. Покажите, что у вас там. — Наташа взяла у Родимцева письмо.
Оно было коротенькое, в кляксах, строчки причудливо загибались книзу. Здесь же были нарисованы два человечка — один маленький, тощий, из палочек, а второй — из кружочков. Под первой фигуркой было написано: «Это я в больнице», под второй: «Теперь я вот какой!». Внизу шла приписка от Варечки:
«Милый Петя! Очень некогда, Подробно напишу в воскресенье. А пока посылаю тебе Володькины каракули. Все страшное прошло. Володька поправился, хорошо кушает, опять носится как оглашенный, вчера разбил тарелку, помнишь, ту, с голубой каемочкой? Думаю, не выпороть ли его для острастки. А то вырастет из него второй Петя Родимцев, сорвиголова. А за то, что переполошила тебя тогда, не сердись».
«Хорошо написала, умница», — подумала Наташа и протянула Родимцеву руку:
— Поздравляю… очень рада за вас. Видите, какая у вас жена чудесная… а вы все не верили…
— Было такое дело, — признался Родимцев. — Сомневался. Да и сейчас в толк не возьму: откуда у нее характер такой объявился? сила откуда? Сына выходила, жизнь ему воротила. — Он помолчал и вдруг заявил: — Я бы таких матерей к ордену представлял!
По койкам прошел сдержанный смешок. Стригалев прыснул в кулак:
— А ты, Петя, телеграмму дай. «Срочная. Москва, товарищу Калинину». Так, мол, и так, предлагаю учредить новый орден верной жены трех степеней или там медаль преданной боевой подруги.
— Брысь! — сердито прикрикнул на Стригалева Матвей Сидельников. — Что ты, молодой, зеленый, понимать можешь в таких делах… Орден не орден, а поощрение женам оказать нужно. Женщина сейчас достойная пошла, твердая. Я вот за свою супругу скажу. Мы с ней до войны три раза разводную канитель начинали: бороду мне драла, хату пополам делили, поросенка по безвременью прикончили. Ушел я в солдаты и думаю: раздолье моей Анисье, введет какого-нибудь усача в хату, а Матвей отвоюется, домой вернется, так ему, бедному, даже ковша воды напиться не подадут.
Воюю полгода, воюю год — и ничего будто. Анисья письма шлет исправно, здоровьем интересуется, на ласковое слово не скупится. Только меня не проведешь. «Врешь, — думаю, — голубушка, для утешения хорошие слова пишешь». А тут меня ранило. Угодил я в госпиталь. Отлежался малость и написал жене честь по чести. Так, мол, и так, человек я увечный, колченогий, я тебе белый свет застить не желаю: находи человека по нраву, живи во здравье. Так Анисья меня на днях так ли отчитала! Да буду я, пишет, распоследний человек на свете, коль здорового тебя не бросила, а увечного кину. Да за кого ты меня принимаешь? Я, может, только и цену тебе узнала в эту злую годину.
Рассказ Сидельникова раззадорил Родимцева. Ему вдруг также захотелось красочно обрисовать Варечку, чтобы все поверили, какая у него замечательная жена, как они ладно жили с ней до войны, как любили друг друга. Он достал из полевой сумки пачку пожухлых, затертых Варечкиных фотографий и, рассортировав их по порядку, принялся показывать раненым.
— А ничего боевая подруга у товарища Родимцева. Курносенькая, черненькая, а ничего… Ориентир приметный, есть на что поглядеть, — одобрил Стригалев, облюбовав одну из фотографий и старательно счищая с нее ногтем какое-то пятнышко.
— Скажешь тоже — ничего! — с досадой передразнил его Родимцев. — Ты в глаза вникай, в глаза… Такие, брат, поискать… Глянешь — и обожжешься… Из-за них у нас в МТС все трактористы как скаженные ходили.
Наташа обошла всю палату, раздала раненым лекарства, сделала уколы, а Родимцев все еще продолжал рассказывать о том, какая Варечка у него красавица, как все завидовали, что она стала его женой.
Наташа ставила себя на место Варечки, и ей хотелось думать, что вот, может быть, и о ней любящий ее человек рассказывает где-нибудь так же горячо и увлеченно, представляет ее лучше, красивее, гордится ею.
— Да вы знаете, как я ее обожал… — увлекшись, продолжал Родимцев. — Одних выговоров сколько сгреб за пережог горючего. Подлетишь, бывало, на тракторе прямо к конторе: «Садитесь, Варвара Яковлевна, приказывайте… Хотите — до дому… Хотите — на край света». Ну и газую на чем свет стоит. А раз такое дело. Подъехал к речке. Ледок, осень. «Петя, говорит, прокатите еще немножко, вон на тот бережок». Ну, думаю, была не была: или трактор на дне, или счастье за пазухой. А только раз Варечка желает — закон. Ради такой девушки чего не сделаешь. Разогнал я машину, газанул да прямо через лед на третьей скорости. И что вы скажете… прошел как миленький, колес не замочил.
Кругом заулыбались.
— Это уж ты, солдат, через край перехватил, — с досадой остановил Родимцева Сидельников. — Ври, да знай меру.
— Ей-ей, не вру, дядя Матвей, — смутился Родимцев.
— Не божись… Чем лясы точить да небылицы складывать, лучше бы сел да написал жене. От меня поклонись. За сына поблагодари.
— И от меня обязательно, — напомнила Наташа.
— А как же, непременно напишу…
— Не как же, а по-ладному напиши. Я ведь вас, молодых, знаю. В компании да ради красного словца все вы кавалеры, вздыхатели по гроб жизни, а как до письма, так и застопорилось. Два слова написал — и осечка. Жив, здоров — и целоваться. Нет, ты с душой напиши… чтобы супружница как маков цвет зарделась, спать ночью не могла. Чтобы с твоим письмом вроде как светлый праздник в хату пришел. Да что там говорить… Неспособные вы на это! — Матвей с досадой махнул на молодежь рукой и поковылял к койке Семушкина, которого он уважал за молчаливый и домовитый характер. Семушкин до сих пор не получал никаких известий от своей жены и детей, но копил для посылки семье сахар, сухари, махорку.