Раз посылают — значит, надо.
Сборы были недолгими.
— Меховой комбинезон не возьму, теперь не зима. — И я отбросил его в сторону.
За комбинезоном полетели меховые унты и другие теплые вещи, которые также решил не брать. Вытащив из-под кровати чемодан, называемый «тревожным», уложил в него летный шлем с очками и перчатками, меховой жилет, шерстяной свитер и с усилием закрыл. Реглан взял на руку.
— Ну, Валечка! Я готов! Валя нерешительно спросила:
— Арсений, но куда ты едешь? Ведь войны-то еще нигде нет.
— Пока не известно куда.
— Может, ты не хочешь мне сказать? Или нельзя говорить? Но наверно, это же не секрет для жены, куда уезжает ее муж? Ведь война не может быть государственной тайной, ее нельзя утаить!
— Валечка, дорогая, поверь, я действительно не знаю! Как только будет хоть что-нибудь известно, я сразу тебе напишу…
Что-то особенное хотел я ей сказать, но ничего не смог выдавить из себя. Она порывистым движением обхватила мою шею, закрыла глаза, застыла.
Никогда она не была так близка мне и дорога…
Все думали — поедем на запад: фашистская Германия начала захватническое шествие по Европе. Однако мчались мы на восток. Считали — в Китай. Там наши летчики-добровольцы помогали китайскому народу воевать с японскими оккупантами. Но вот проехали и ту станцию, с которой сворачивали поезда, следующие к китайской границе.
Командир эскадрильи капитан Гугашин и я, комиссар, старший политрук, разместились в двухместном купе. Василий Васильевич — летчик бывалый, опытный и физически сильный. По характеру прям и вместе с тем сложен и противоречив. И сейчас, когда стало ясно, что мы направляемся не в Китай, он спросил:
— Комиссар, почему с нами в прятки играют? Почему везут в неизвестность?
— Я знаю не больше тебя.
— Странно…
И тут же не без упрека спросил меня:
— А когда ты станешь настоящим истребителем?
— Ты летаешь чуть ли не полтора десятка лет, а я в строевой части еще и года не прослужил, — сказал я ему.
— Дело здесь не в годах, — самоуверенно заявил Василий Васильевич, — а в человеке, в его природе.
— В таланте, хочешь сказать?
— Конечно!
Поглаживая свою русую, изрядно поредевшую шевелюру, Василий Васильевич благодушно разглагольствовал:
— Комиссаром быть проще, чем настоящим истребителем. Изучил историю, современную политику, общих знаний побольше, отрепетировал язык, чтобы хорошо говорить, — и комиссар готов. Из меня политработник не получится: нет терпения изучать науки. А без них нет комиссара. Ты же специально учился на курсах комиссарских.
— А летчик без науки разве может быть? — спросил я.
— Технические науки проще. А у нас, в авиации, их все можно увидеть и даже руками пощупать. Техника есть техника.
Слушая Василия Васильевича, я вспомнил, как он показал свою виртуозность в пилотировании. Тогда он только что прибыл к нам. У многих летчиков было мнение, что истребитель И-16 очень строг в управлении и может на любой высоте и скорости непроизвольно свалиться в штопор. Гугашин с этим не согласился. Этот самолет, в отличие от предшествующих, послушен воле человека. Только И-16 любит, чтобы его хорошо понимали. Тогда он готов делать все безотказно. Летчик не может жить в дружбе с самолетом, если он не постиг как следует его нрав.
И вот каким образом он подтвердил свои слова. Набрал над центром аэродрома такую высоту, какая нужна была для выполнения тринадцати витков штопора. Весь аэродром замер, когда его самолет с быстротой вращения, едва позволявшей вести отсчет, без единой попытки к выходу, стал выписывать вертикально к земле виток за витком. Семь, десять, двенадцать… Казалось, катастрофа неизбежна. Но умелая рука вовремя прекратила головокружительное вращение самолета на тринадцатом витке и на высоте метров пяти вывела машину в горизонтальное положение. Самолет при выходе из штопора оказался в том же направлении и над той же точкой, как был перед вводом.
Не было для Гугашина большей отрады, чем слышать: «Василий Васильевич летает как бог!», «Отмечен свыше!». И сейчас, в вагоне, я сказал ему:
— Конечно, ты научился летать прекрасно. Но ведь ты достиг этого трудом, долголетней практикой, упорной тренировкой!
— Я при обучении штанов не протирал.
— Но тебя учили немало. Ты полюбил свою профессию. Летал с увлечением. Вспомни историю. Разве наша партия не разбила «теорию» наследственной одаренности, вырастив из крестьянского «быдла», из «черной рабочей кости» советскую интеллигенцию? А наши командиры времен гражданской войны? Разве они не превзошли кастовых генералов? Разве наши летчики в Испании дрались хуже, чем представители «высшей немецкой расы»? Из каждого человека можно сделать и ученого, и государственного деятеля, — многое зависит от условий. И летчика, причем отличного, такого, например, как Анатолий Серов.
— А почему в пример не поставил Чкалова?
— Мы ведь не испытатели. Серов — боевой летчик-истребитель и нам ближе. Нет, Василий Васильевич, когда говорят: у такого-то врожденный талант, такой-то особо одарен к полетам, — я думаю, это пережиток прошлого. Василий Васильевич перебил меня:
— Что из тебя получится, не знаю, а талант как деньги — он или есть, или его нет.
— Да ведь и деньги у нас трудом наживаются. Василий Васильевич в ответ на это замурлыкал:
— Это что, твоя молитва на сон грядущий? — спросил я, не сдержав улыбки.
— Успокаиваю себя. Не люблю безделья и неопределенности.
Что правда, то правда. Неясность обстановки и отсутствие разумного, полезного занятия всегда действуют угнетающе. Прискорбно, что первой жертвой этого стал сам командир. Такому настроению нельзя поддаваться. Надо об этом поговорить с народом.
На седьмые сутки остановились в Забайкалье. Станция Разъезд. Сопки. Между сопками аэродром с восемнадцатью новенькими истребителями, еще пахнущими заводской краской.