— Весна… Ловко мы, товарищи!
— Да. Прямо к посевной.
— Еще бы, — говорил один из усачей. — Эх, походить бы теперь по борозде да понюхать матушку-землицу!..
— Мало ты нанюхался ее в окопах!..
— То совсем другое дело…
— Наверное, сейчас до самой границы будем гнать…
Близость границы волновала всех: думали о скором освобождении всей родной земли, о возможном даже переходе государственных рубежей. Об этом спорили, это обсуждали.
— А мне сдается, дальше границы не пойдем, — заявил один солдат и тут же попытался это политически обосновать: — Нам чужой земли не нужно…
Другие — и таких было большинство — думали иначе и резко возражали:
— Скажет же — не пойдем дальше! А Гитлер соберет свои войска где-нибудь в Румынии или в Венгрии, оправится да как опять даванет на нас!.. Нет уж, дружище, гнать мы его будем аж до самого до Берлина. Так-то оно надежней. А что касается чужой земли, то она, конечно, нам не нужна…
— Чужой земли нам не надо — это верно, Гавришев. Но надо сделать так, чтобы в соседних странах дружественный нам народ жил… Так и парторг Фетисов говорит.
— Народ, он всегда к нам дружественный, — резонно заметил кто-то в колонне.
— Ну, чтоб и правительства их были к нам… как это… ну… лойляльны, что ли… Товарищ старшина! — окликнул боец Фетисова, шедшего неподалеку. — Так ли я слово-то это назвал?
— Лояльные.
— Вот-вот! Дружественные то есть. Так полковник Демин объяснил, верно ведь, товарищ старшина? — спросил солдат, чтобы, очевидно, одним разом ликвидировать возможных оппонентов. Они, однако, находились:
— Ну, ты тоже, брат, сказанул!.. Кто ж меня заставит дружить с немцем, когда этот самый немец всю родню мою уничтожил, хату спалил, сам я от него, проклятого, четыре раны имею. Одна вот и до сей поры не зажила. А ты меня к нему в друзья хочешь причислить. Нет уж! Только бы добраться до Германии!.. — закончил боец, с хрустом сжимая кулак и поправляя на груди автомат.
Это поколебало солдата, говорившего о дружбе, но Фетисов поддержал его.
— Недальновидный ты человек, Охрименко, — сказал старшина не верящему в дружбу с немецким народом бойцу. — Что ж, по-твоему, так мы всю жизнь и будем воевать с Германией, так и будет литься наша да немецкая кровь?.. Нет, нам только надо фашизм под корень срубить и корень выкорчевать — вот что нам нужно, товарищ Охрименко! А немцы пускай остаются да учатся у нас, как жить нужно да людьми быть настоящими…
— Вот именно! — обрадовался поддержке старшины солдат, которого назвали Гавришевым. — Ведь это ж капитализм довел германцев до такого звериного состояния. Народ немецкий — он что? Он, конечно, виноват, что терпел у себя такую гадину, как Гитлер. Фашизм развратил немцев до крайней степени. А что там говорить о румынах, с которыми, я гляжу, нам раньше всех придется встретиться. Тут дело ясное — обмануты эти народы фашистами.
— Правильно, Гавришев! — подтвердил Фетисов.
— Как бы не так… — не сдавался Охрименко, но в его голосе уже не было прежней убежденности.
Начальник политотдела, объезжавший колонну вместе с заместителем командира полка по политчасти, услышав горячий спор солдат, придержал вспотевшего, сильно носившего боками гнедого коня, спешился. Передал жеребца ординарцу, подошел к красноармейцам.
Солдаты поприветствовали полковника и смолкли.
— Ну, что ж замолчали, товарищи? Продолжайте!
— А мы, товарищ полковник, обо всем поговорили! — ответил Гавришев.
— Как обо всем?.. И Корсунь не забыли?..
— Какое там, товарищ полковник. Его век не забудешь. Ведь вон что творилось!
— Да, этот Корсунь долго будем помнить. Это как под Белгородом.
— Ну ничего, товарищи! Теперь уж недалеко и граница!
— А мы ничего, товарищ полковник!.. Грязища только кругом непролазная!..
Разговор о загранице вспыхнул с новой силой. Демин осторожно, то репликой, то наводящим словом, направлял солдатскую беседу в нужное русло.
— Вы все станете как бы полпредами. Полноправными представителями своей страны. Это надо хорошо помнить, товарищи! — говорил Демин, поддержав мысль какого-то бойца.