Журавли и раньше вызывали легкую грусть в душе Петра, но то была грусть по уходящей молодости и еще по чему-то уже совершенно необъяснимому. Сейчас же боль его была глубоко осознанной и ясной.
Хмурый и злой, он возвратился в хату, затормошил дремлющего сержанта.
— Может, пидемо?
— Рано еще. Дождемся темноты.
В хате появилась старуха. Она успела обойти всю деревню, но ничего подозрительного не обнаружила.
— А на грейдере все гудут и гудут, нечистый бы их побрал, — сообщила она. — Ну как, сынок, не приболел? — участливо спросила она Сеньку.
— Нет, бабуся. Все хорошо!
— Ну, слава те господи. А я-то уж боялась…
Бабка была глубоко убеждена, что помогли ее припарки, и гордилась этим несказанно. Но полному ее торжеству мешал Силантий: он не верил в целительную силу бабкиных трав и отсутствие простуды у Сеньки после вынужденного купанья в холодной апрельской воде объяснял исключительно его молодостью.
— В его-то годы я и не знал, что такое хворость, — хвастался он, возражая старухе.
Вечером собрались в путь. Только тут вспомнили, что Сенькина шапка уплыла по реке.
— Теперь вона, мабуть, у Черному мори гуляе, — заявил Пинчук, прилаживая ремни на свои широкие плечи.
— А я без шапки пойду. Сейчас не холодно, — сказал Сенька.
— Ночью, сынок, прохладно. Ведь еще апрель, заморозки бывают. — Силантий полез на печку и вытащил оттуда свой на редкость старый и ободранный малахай.
— По Сеньке и шапка! — заметил Аким.
Все захохотали.
На улицу вышли затемно. Дед и старушка расцеловали солдат. Бабка украдкой осенила их крестным знамением. По ее морщинистым и желтым, как испеченное яблоко, щекам бежали мутноватые теплые капли. Она смахивала их уголками платка.
— Господь вас храни, — шептала она. Потом долго стояла, сложив руки на груди, и печальными глазами смотрела вслед удалявшимся разведчикам.
— Вот и наш сынок ходит где-нибудь так же, — тихо шептала она старику. — Каково им?!
Двигались вдоль реки. Местами она вышла (очевидно, еще во время разлива) из своих берегов, образовав небольшие озерки. Разведчикам все время приходилось обходить их. К счастью, немцев в этом месте не было — они держались шоссейных и железных дорог. Шахаев мысленно отметил и этот факт — может быть, кому-то пригодится.
Сейчас шагали мимо озерка. В спокойной воде отражались Млечный Путь, ковш Большой Медведицы, плыли длинные тени шедших у берега людей. Разведчики двигались молча. Кругом стояла та особенная, свойственная только весенней ночи тишина, которая обязательно наводит на размышления — иногда немножко грустные и всегда приятные. Эта тишина как-то умиротворяла людей, вселяла в их сердца спокойную уверенность в том, что все кончится благополучно.
Где-то в темных прибрежных камышах раздавалось призывное кряканье утки. Иногда доносился свистящий шум крыльев и тяжелый всплеск воды — это на зов самки прилетал селезень.
Уваров шел вслед за Пинчуком. Между ними уже установилась крепкая дружба. Молчаливый и серьезный, Яков сразу пришелся по нраву Пинчуку. Уваров, в свою очередь, считал Петра самым надежным и опытным человеком, не уважать которого просто невозможно.
Да и все любили Пинчука. Его хозяйственная изворотливость очень помогала солдатам. Водился за ним только один грешок, за который его частенько — и то лишь за глаза — поругивали. Иногда разведчикам целые недели приходилось оставаться на переднем крае. В такие дни Пинчук обычно ходил за обедом в расположение своей роты. С этой минуты начинались муки ожидания. Дело в том, что у Пинчука была масса знакомств с хозяйственной братией, вроде поваров, писарей, кладовщиков, работников полевой почты. Пинчук всех их неторопливо обходил и только после этого возвращался к разведчикам. В сердцах ожидающих, конечно, вскипала злоба на Петра. Его ругали на чем свет стоит. Особенно усердствовал Ванин. Тряся кулаком, он кричал:
— Не посылайте больше этого старого черта, чтоб он подох!
Даже всегда добрые и спокойные глаза Акима и те сердито поблескивали за стеклами очков. Казалось, приди в эту минуту Пинчук — его разорвут на части. Но стоило Петру появиться с термосом, наполненным горячим супом, как страсти немедленно остывали. Широкое лицо Пинчука, как всегда, сияло добродушной и пребезобиднейшей улыбкой. Его серые лучистые глаза смотрели кротко и невинно, а толстый нос был под стать зрелой сливе. Все знали, что Петр «на взводе», но чудесный запах жареного лука и жирного супа убивал всякое желание ругать его, тем более что обычно Пинчук щедро угощал папиросами, предназначенными только для генерала. Где доставал их Пинчук, одному ему да Борису Гуревичу — завпродскладом АХЧ* — было известно. Никто до сих пор не знал, чем Пинчук мог пленить сердце этого маленького кучерявого бойца с черными и бойкими глазами…