— Давайте, ребята, споем. Нашу любимую! — предложил Ванин и, не дожидаясь ответа, — был он хороший запевала, — затянул звонким, высоким голосом:
Остальные дружно подхватили:
Не пел только Шахаев. Задумчивый и тихий, он сидел у окна, и лунный свет играл на его посеребренных сединой волосах. Он прислушивался к рокочущему басу Пинчука, немного трескучему, но в общем приятному голосу Акима и, как всегда, застенчиво улыбался. В другое время и в другом месте пел и Шахаев. Чаще — свою, бурятскую песенку. Черные продолговатые глаза его при этом останавливались на каком-нибудь предмете. Голос сержанта звучал то плавно, то делал крутые изгибы, то вдруг обрывался, потом, после минутной паузы, снова звучал, но еще сильнее. Шахаев никогда не пел вместе со всеми в хоре, то ли оттого, что стеснялся, боясь испортить песню, которую так хорошо пели его товарищи, то ли потому, что любил петь один. Песни Шахаева, понятные только ему одному, воскрешали в его памяти родных людей и родные места. То он видел самого себя купающимся в стремительных и холодных волнах зажатой меж скал Селенги. Река сердито ворчала, раскачивала смуглое ныряющее тело. То слышал он голос старой матери; тихо и ласково она говорила отцу: «Сахай, погляди, какой у нас большой, крепкий сын. Он будет сильным и смелым охотником!» — «Да, он будет сильным и смелым!..» — так же тихо отвечал ей старый Сахай. То вставала картина трагической гибели отца и матери — их убили кулаки, когда пятнадцатилетний Шахаев учился в Улан-Удэ, при паровозостроительном заводе. Отец был председателем исполнительного комитета аймака, и его убили за то, что он помешал кулакам угнать через границу гурты овец и лошадей…
Песня растревожила солдат.
Спать никто не хотел. Пинчук первым вышел из блиндажа, сказав, что идет к Борису Гуревичу. Вслед за ним вышли и Аким с Сенькой.
— Посидим малость. Все равно теперь Пинчук раньше утра не вернется, — добродушно проговорил Ванин, обращаясь к Акиму.
Они вышли за село, присели под дубом и долго молча прислушивались к перешептыванию листьев, к заботливому щелканью какой-то пичуги, скрывавшейся в ветвях. С переднего края доносились редкие ружейные хлопки.
— Расскажи, Аким, как встретили тебя в родном селе? — попросил Семен.
Аким ссутулился, будто ожидая удара. Он знал, что его спросят об атом.
— Встретили, как всех встречают, — уклончиво ответил он и опять задумался. Сеньке это не понравилось.
— Ну и тихоня же ты, Аким, — откровенно и серьезно заметил он. — Тебя в детстве, наверное, и друзья-то били как Сидорову козу.
— В детстве нет, не били… А вот сейчас побил один друг, и побил очень больно…
— Ты это о ком, Аким? — насторожился Сенька.
Аким ответил не сразу. Он зачем-то надел очки, которые сейчас ему были не нужны, потом снял их, спрятал в карман.
Мимо разведчиков проскрежетал гусеницами невидимый в темноте танк, очевидно направлявшийся поближе к передовой. Сенька, по профессиональной привычке опытного разведчика, отметил для себя, что это уже пятый танк проходит мимо них за каких-нибудь полчаса.
Дождавшись, когда скрежет удалился, Семен переспросил:
— Так о ком же ты, Аким?
Аким еще немного помолчал и вдруг начал торопливо рассказывать, словно боясь, что ему помешают.
— Был у меня, Семен, друг… Я считал его хорошим человеком. Володин. Вместе учились, росли, пионерские галстуки носили…
— Володин? Постой, постой! Что-то знакомая фамилия… Да это не тот ли, что под Сталинградом у нас пропал?
— Тот… Вместе кончили десятилетку, друг без друга никуда не ходили. И так до самой войны…
— Он ведь погиб.
— Нет, Семен. Это мы думали, что погиб…
— Так где же он?
— Дезертировал с фронта…
— Ну? И где же он теперь?
— Живет дома… в тылу у немцев… с молодой женой.
— А ты его видел сам?
— Видел.
— И что же?
— Ничего. Живет…
— Нет, ты-то чего же… ему?
— Я? Ничего.
— И не убил гада такого?
— Нет, не убил.
Ванин с презрением посмотрел на своего друга.
— Эх, ты! Размазня!.. Мамкин сынок! А еще солдат!..
Аким молчал, даже не пытаясь оправдываться.