Дверь отворилась, и в ней показался Шахаев. Наташа торопливо закрыла дневник, смахнула ладонью слезы, и длинные синие тени от ее ресниц задрожали на влажных бледных щеках.
— У меня к вам просьба, Наташа, — сказал парторг, как бы не обращая внимания на состояние девушки. — Сегодня пришло письмо от матери одного погибшего разведчика-комсомольца. Надо прочитать его бойцам. Только это надо сделать сейчас же, пока есть время.
— Хорошо, я прочту, — машинально сказала Наташа.
— Прочтите, пожалуйста. Я тоже послушаю. Мы давно ждали этого письма. Чудесный был парень — Уваров. Они дружили с Акимом.
— Я сейчас же прочту, — повторила она и поднялась.
Шахаев расстегнул свою потрепанную брезентовую сумку и среди бумаг отыскал нужный конверт.
— Возьмите, — породил он письмо Наташе.
Разведчики ожидали во дворе, усевшись где попало: кто — на повозках, кто — на сваленном плетне, кто — на огромных белых тыквах, принесенных для этой цели с огорода. О письме они знали еще утром, когда его только что принес почтальон, и удивлялись, почему это Шахаев не прочел его им сразу. Солдаты сидели мрачные, подавленные вновь навестившей их бедой. Сенька стоял, прислонившись плечом к углу хаты, и комкал в руках пилотку. Он как-то вдруг исхудал, на щеках отчетливо обозначились клинья скул, в глазах застыла скрытая боль — куда только подевался разудалый, озорной блеск…
Шахаев присел рядом с бойцами и тоже стал слушать, хотя читал это письмо по крайней мере раз пять.
«Дорогие, милые мои сыночки! — прочла Наташа. — Получила я от вас письмецо, в котором вы сообщили мне о смерти моего Яши. Белый свет помутился, когда я узнала об этом. Волосы рвала на себе. Ведь он был у меня один…»
Наташа на минуту замолчала, взглянула на еще более посуровевшие лица солдат. Потом стала читать дальше:
«Отца у него убили немцы. Сестренка Яши, Ленушка, погибла в партизанском отряде. Оставался у меня он один — вся моя надежда, радость моя. А теперь и его нет. И вот подумала я: «Осталась одна-одинешенька, как старая береза в поле, кому теперь нужна, кто утешит, как дальше жить буду». Сердце мое заныло от великого горюшка. Потом прибежала ко мне соседка — Дарья Петровна. Добрая женщина, дай бог ей здоровья. Поплакали вместе, умылись слезами. И будто отлегло малость от сердца, будто разделили с Петровной мое горюшко пополам — оттого и легче стало. А вечером, как узнал, пришел и сам парторг нашего колхоза — Иван Ильич Сидоркин. Руки у него одной нет, на фронте потерял. Не стал утешать, а только молвил: «Общее собрание артели решило поставить вас, Кирилловна, бригадиром второй бригады. Дела там плохи. А ты, как жена партизана и красноармейская мать да хорошая колхозница к тому же, должна поправить эти дела». Вроде как бы и не ко времени сказал он мне такие слова, а опять же полегче стало. Вижу, нужная я людям. Не хватило сил моих отказаться от бригады, хотя, сами знаете, работа эта вроде не бабья, колготная очень. Подумала я: «Муж мой, Денис, все силы отдавал колхозу, сын тоже, и я должна». Председатель наш распорядился выдать мне три пуда муки. Завхоз выручил дровишками. Взяла я в дочки сиротку одну, Дуню, мать умерла у ней недавно от порока сердца, а отца, Пилипа, немцы убили в один день с моим мужем. Вместо Ленушки она у меня теперь. Вы уж, родные мои сыночки, простите меня, что долго не отвечала вам на ваше письмо: первое-то время все из рук валилось и писать не могла, не было моей моченьки. Спасибо вам за добрые слова и картину об Яшеньке, которую вы прислали мне. У меня ее забрали, и теперь она висит в избе-читальне. Не забывайте моего Яшу, пишите мне письма. А коли у кого нет родной матери, пусть приезжает ко мне, будет моим сыном вместо Яши. Привечу, не обижу.
До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться живыми и невредимыми.
Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.
Село Пологое, Курской области».
Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину. Потом Вася Камушкин предложил:
— Ребята, давайте напишем ей еще письмо!
Комсорг был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в котором он изобразил подвиг Якова Уварова.
— Надо написать, — поддержал Шахаев. — Кому же поручим? — и он посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:
— Наташе!.. Наташе!
— Хорошо, я напишу, — сказала она и вдруг разрыдалась. Она плакала, но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так горьки, как прежде: сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на котором сидела до этого, и направилась к своей хате. У крыльца вспомнила: