говорил быстро и горячо.
Шахаев присел рядом и слушал, с трудом вникая в смысл беседы.
-- Может, нам домой уйти... Все же лучше будет,-- глухо сказал младший
брат.-- Мать, отец -- старые...
-- Можешь идти, я тебя не задерживаю. Но я останусь,-- резко ответил
Георге и, вдруг обернувшись к Шахаеву, сказал:
-- Вот мой брат Димитру все хнычет. Перед ним одна дорога -- домой. А
вы, русские, всегда бодрые.
Шахаев заговорил без обычной для него мягкой, ласковой улыбки:
-- Право, уж не такие мы бодрячки, Георге, как тебе показалось. Больно
и нам, иногда до слез больно. Но мы не из той породы людей, которые любят
хныкать.
На бревне, под ореховым деревом, листья которого сильно пахнут анисовым
яблоком, сидели Наташа и Аким. Наташа спросила:
-- Ты, наверное, сердишься на меня, Аким?
-- Откуда ты это взяла?
-- Не притворяйся, сердишься!
-- Но ведь ты сама мне все рассказала. Разве ты виновата, когда он...
-- Не надо, Аким, об этом,-- быстро прервала она его и поспешила
перевести разговор на другое: -- Ты очень много пишешь в свой блокнот в
последнее время. Зачем это?
-- Для нас обоих,-- сказал Аким серьезно.-- Когда мы будем с тобой жить
вместе...
-- А когда это будет? -- перебила она.
-- После войны, конечно... И вот тогда я стану часто читать тебе свой
дневник.
-- Всегда? Это же надоест.
-- Нет, не всегда. Когда будем хныкать из-за какой-нибудь житейской
мелочи... Словом, если нас вдруг потянет к благополучьицу этакого мещанского
пошиба, к маленькому и слепому семейному счастьицу, не счастью, а именно
счастьицу,-- вот тогда-то я и открою свой дневник, чтобы наша хата опять
наполнилась грохотом сражений, боевыми кличами, предсмертными словами
погибших друзей, мы увидим их кровь, мужественные лица... и нам станет
стыдно. И, устыдившись, мы вновь будем видеть дальше и глубже...
-- Мечтатель ты мой!
-- Нам нельзя не мечтать, Наташа!
-- Понимаю,-- проговорила она тихо и немножко печально, чувствуя, что
он сказал именно то, что крепко жило и в ее сердце. Помолчав, она сказала
задумчиво: -- Мы слишком часто демонстрируем свое счастье, Аким. Особенно я.
И перед кем? Перед солдатами, которые пока что лишены его. Перед Шахаевым,
например... Нехорошо это.
Говоря так, Наташа ожидала, что Аким будет возражать ей, уговаривать,
убеждать и вообще постарается рассеять ее мысли, но вместо этого он с
обидной для нее поспешностью согласился:
-- Да, да, ты, пожалуй, права, Наташа. Лучше нам держаться подальше
друг от друга.-- Аким взял себя в руки и произнес последние слова твердо,
хотя ему было очень тяжело говорить их.
Испуганная, оскорбленная, Наташа ответила как можно спокойнее, даже
холодновато:
-- Так лучше, конечно.
-- Да.-- Аким в последний раз коснулся губами ее пушистых и влажных
ресниц, почувствовал, как они дрогнули от этого прикосновения.-- До
свиданья!
-- До свиданья,-- ответила она все так же холодновато. Но едва он
скрылся в темноте, разрыдалась.
Шахаев стоял на улице, возле дома, в котором расположились разведчики.
Он думал сейчас о братьях Бокулеях, с которыми только что беседовал.
-- Как все всколыхнулось! Потому, что мы пришли сюда!..-- задумчиво,
вслух проговорил Шахаев, запрокидывая на сложенные на затылке руки свою
большую белую голову.-- Столетие -- недвижимо. Подспудно разве... глубинные
течения. И вдруг... Сколько людей будет искать своих путей-дорог!.. Какая
еще жестокая классовая битва разгорится!..
От боярской усадьбы до него донеслись неясный гул чужой и нашей речи,
урчание автомобилей, конское ржание, цокот копыт. С неба катился на землю
ровный рокот ночных бомбардировщиков.
Шахаев не отрываясь глядел на одну звезду, которая показалась ему
какой-то особенной. Большая и яркая, она как бы трепетала на темном куполе
небес, излучаясь и струясь, бросая во все стороны свет более яркий, чем все
другие. Парторгу подумалось, что, может быть, это горит одна звезда
московского Кремля и что выдалась такая ночь, когда она горит необычайно
ярко и светит необыкновенно далеко, так, что се видно отовсюду! И всем! И он
стал всматриваться в нее еще напряженней...
Ночь. Впереди -- мрачно проступающие на мутном горизонте горы. Где-то
вверху, над крышей домика, мягко похлопывает красный флаг. Шахаев улыбается.
Это все Пинчук придумал! С той поры, как перешли румынскую границу, возит он
с собой этот флаг.
"Без нашего родного флага дышать трудно..." -- бережно завертывая его в
чистое полотно, говаривал Петр Тарасович.
Флаг легко трепещет по ветру... Его шелест рождает в сердце Шахаева
чудесные звуки:
От Москвы до самых до окраин...
Песня звучит все громче и громче. Тает в далеких ущельях. А он,
приглушив дыхание, прислушивается к ней, будто настраивает свое сердце на
нужную, до трепета душевного родную волну своей прекрасной, единственной в
мире, раскинувшейся от края до края, от моря до моря, социалистической
державы. Невольно поворачивает лицо на восток, туда, где уже занимается
утренняя зорька, откуда скоро придет и сюда свет. Исчезает огромное
расстояние, отделяющее его от родимой земли, ощутимее становятся нити,
связывающие солдат с советской землей, солдат, ушедших в чужие края, чтобы
принести свет и другим людям.
Шахаев возвращается во двор. Ему хочется немедленно рассказать
товарищам обо всем, что он пережил и перечувствовал сейчас. Однако
разведчики уже спят. Бодрствует один лишь Кузьмич. Он хлопочет возле коней,
которых теперь у разведчиков более десятка.
В открытом лимузине в обнимку с Акимом спит Сенька. Луна освещает его
загорелое, ничем не омраченное лицо. Он по-детски сладко причмокивает
губами.
Ветерок, усилившийся к утру, гасит звезды. С гор неслышно сползает
туман. Усталое желтое око месяца тускнеет.
Где-то голосисто поет петух. Ему сразу же откликаются другие в разных
концах поселка.
На домах появляются белые флаги. Их становится все больше и больше --
здесь... вон там... и там... и дальше. Везде!
...Румыния прекратила сопротивление.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Фронт отодвинулся. Советская Армия ушла далеко вперед. Не слышно было
даже орудийного гула. В селе не осталось ни единого русского солдата, а
жизнь в Гарманешти не угомонилась, не вернулась в свои прежние, привычные
берега, как возвращается река после весеннего паводка, на что так уповал
черный Патрану. Возбуждение не только не спадало, но все более
увеличивалось, с каждым днем становилось шире, принимая грозные размеры.
Теперь крестьяне-бедняки открыто и настойчиво требовали земельной реформы,
по собственной воле избрали в некоторых селах народные советы, писали
длинные послания в Бухарест, угрожали.
Словом, было отчего призадуматься хромому Патрану. В его доме чуть ли
не каждую ночь проходили долгие совещания людей, которым, по словам
полковника Раковичану, "стало неуютно жить с приходом Красной Армии". Сюда
огородами, через виноградники, тайком пробирались сельский поп, "бывший
примарь, жандарм, тоже бывший, лавочник, управляющий имением помещика
Штенберга и, наконец, содержательница корчмы и публичного дома вдовая Aнна
Катру, известная тем, что умудрялась всучить по высокой цене самую что ни на