да и из такого же материала.
-- Вы, товарищи, зря улыбаетесь, -- сердито начал Фетисов и потряс в
руке ранец, как большую пестро-желтую обезглавленную курицу. -- Вы, конечно,
много видели этих ранцев. Видели и бросали их по дорогам. И то сказать:
глупо, безмозгло устроены они. Это верно. Положить в них ничего не положишь,
а тяжесть большая. Но бойцы нашей роты все-таки не бросали их. Мы полагали,
что когда-нибудь да сгодятся они нам. И пригодились. Вот полюбуйтесь, что мы
из них смастерили, -- и Фетисов поднял ранец, что был у него в правой руке.
Собственно, это был уже не ранец -- какие-то ленты с кармашками, сумочками,
крючками... -- Этой штукой можно подпоясаться. -- Фетисов подпоясался, и все
увидели в кармашках, на ленте, обоймы патронов, как у матроса периода
гражданской войны. -- А вот тут можно уложить харч, гранаты, медикаменты, --
и он перекинул вторую ленту через плечо. -- Сюда можно вложить свернутую
плащ-палатку. Видите, умещается очень много. И все это располагается на
вашем теле так, что вы почти не чувствуете тяжести. Можно лазать по любым
горам! Понятно?
-- Понятно! Ясно! -- закричали в зале.
Начальник политотдела громко зааплодировал. Все присоединились.
Фетисов смущенно топтался на месте, потом деловито стал собирать свое
имущество.
-- Вы что же, Фетисов? -- улыбаясь, спросил Демин. -- Про остальное то
не рассказали... Просим!
...Старшину еще долго не отпускали со сцены.
Выступивший после Фетисова солдат Громовой говорил о взаимной выручке в
горах. При этом он демонстрировал перед участниками слета какие-то веревки,
с помощью которых можно легко помочь товарищу при подъеме на крутую гору.
Слушая артиллериста, Демин улыбался, согреваемый крепким и бодрым
чувством. Его всегда удивляла и радовала их трогательная,
сердечно-грубоватая заботливость о товарище, будто они видели себя в нем, в
товарище, и любовались своим благородством и силою своею не в себе, а в
товарище. Начальник политотдела всегда восхищался этим солдатским тактом,
тщательно скрываемым самими же бойцами подчас за грубыми выражениями, крепко
присоленными словами. Во взаимоотношениях бойцов была настойчиво
последовательная суровость, предохраняющая их от расслабляющей и поэтому
порою вредной на войне нежности друг к другу. Глядя на солдат, Демин
чувствовал, что зал этот наполняется чем-то ободряюще смелым, что поможет
дивизии выйти целой и невредимой из стиснувших ее горных ущелий на широкий и
солнечный простор.
5
Со слета Марченко и Забаров шли вместе. Марченко был мрачен.
-- И чего он глядел на меня так?
-- Ты не горячись, -- спокойно перебил его Забаров. -- А подумай. За
последнее время ты здорово изменился. Но что-то есть в тебе еще такое...
нет-нет да и выскочит наружу. А Демину хочется видеть тебя прежним
сталинградским Марченко, понимаешь? Видел, как внимательно слушал он твое
выступление? Я заметил даже, как он поморщился, когда ты произнес фразу:
"Война без крови не бывает". Фраза как фраза. Не ты один ее повторяешь.
Ничего как будто в ней неправильного нет: в самом деле, на войне льется
много крови. И все-таки начподиву не нравится, когда так говорят командиры.
И я понимаю его. Ею, этой самой фразой, некоторые горе-командиры частенько
пользуются, чтобы оправдать себя, плохо проведенный ими бой, свои большие
потери. Угробил людей попусту, да и говорит, что война без крови не
бывает... А я так гляжу на это дело: проиграл бой, потерял понапрасну людей
-- и нечего скрываться за спасительную формулу: "Война требует крови". Надо
ценить людей, дорожить каждым человеком как величайшей ценностью. Всю вину
принимай на себя, коли по твоей глупости погибли люди. Не знаю, как ты, а я
фразу эту... знаешь, просто ненавижу! Она понижает в нас, командирах,
чувство ответственности. Определенно понижает! Мешает нам больше и глубже
думать о наших операциях... Я понимаю, почему ты повторил ее на слете. И
скажу тебе прямо, хоть знаю, что рассердишься. На днях ты послал третью роту
в обход, а зря! Если бы ты подумал хорошенько, то тебе бы стало ясно, что
посылаешь людей... на верную гибель! Понимаешь ты это? И притом совершенно
напрасно. Хорошо, что командир полка вмешался и отменил твое решение, а если
бы он...
Марченко вспылил:
-- Что вы меня все учите?
-- Значит, так надо!
- А тебе известно, что я благодарность от командира полка на сборах
получил? Нет. Ну вот, а говоришь... Оставь, Федор, лучше меня в покое. Я сам
уже многое перетряс в своем чемодане! -- Марченко стукнул себя по лбу. Шел
Марченко легко, своей обычной рысьей походкой. Забаров посмотрел на него:
-- Хорошо, если так.
-- Конечно, так. Вот поглядишь, скоро командовать батальоном буду. А
там и... Хотя вряд ли... Знаешь, Федор, со мною чертовщина какая-то
происходит: то я поверю в себя, скажу себе мысленно: "Вот возьмусь за дело
по-прежнему и даже лучше прежнего еще покажу им всем, что может Марченко!"
То вдруг захандрю -- и нет этой веры. Руки, понимаешь, опускаются. К черту!
Вот так и верчусь на одной точке... -- Марченко помолчал, потом резко
заговорил: -- Слушай, Федор, ну помоги мне, будь товарищем!.. Не могу,
понимаешь!.. Черт знает что такое!.. Дня не проживу спокойно. Все... все о
ней... Поговори с Наташей. Боюсь за себя, говорю как другу. Наделаю
что-нибудь такое, что и не расхлебаешь...
-- Погоди, погоди! -- испугался Забаров. -- Да ты что, сдурел? Ведь она
любит другого. Как же...
-- Знаю. Но, понимаешь, не могу... и боюсь, что...
Марченко внезапно смолк, круто повернулся и почти побежал прочь.
Забаров проводил его тяжелым взглядом. В последнюю минуту Федор увидел его
тонкую, стройную фигуру почти у края отвесной скалы. Марченко, как абрек,
перепрыгивал с камня на камень, поддерживая на боку ненужную ему саблю.
Солнце нехотя погружалось за перевал, окрашивая горы в зеленовато-голубой,
нарядный цвет. Но откуда-то снизу по скале ползла вверх черная тень от
уродливой тучи.
Забаров зябко поежился и быстрым шагом направился к домику купца, где
располагались разведчики. В эту минуту грудь его наполнило острое ощущение
сложности жизни; он думал о Марченко, о запутанной судьбе этого в сущности
неплохого офицера, а потом невольно мысли его обратились на себя, на свое
собственное неустроенное личное. Умевший хорошо командовать разведчиками, он
оказался совсем беспомощным в таких, казалось бы, простых делах, как любовь.
Что-то не клеилось у него с Зинаидой Петровной. Не клеилось, да и только!
Затем стал думать о солдатах. Вспомнил о Никите Пилюгине, который был ранен
вскоре после Семена Ванина. Потеря этого солдата почему-то особенной болью
отзывалась в сердце лейтенанта. Вместе с Шахаевым Федор приложил немало
усилий, чтобы Никита, этот "музейный единоличник", как назвал его однажды
Пинчук, стал в ряд их лучших разведчиков. И кажется, дело шло к этому. На их
глазах Пилюгин медленно, но неуклонно перерождался. И вдруг теперь, выйдя из
госпиталя, он попадет в другую роту? Смогут ли там правильно понять его, не
погубят ли в нем то хорошее и здоровое, что успели посеять в его душе они с
парторгом и вcя славная боевая семья разведчиков?..
Охваченный этими мыслями, Забаров вошел в дом. Первое, что он спросил,
-- это нет ли писем. Их не было. Федор глубоко вздохнул и вынул из своей
сумки все старые письма Зинаиды. Перечитывая каждое по нескольку раз с