терпением и надеждой, как старатель, в груде песка отыскивающий драгоценные
золотые блестки, Забаров искал в сдержанных, скуповатых письмах подруги
крупинки девичьей ласки, которая была так нужна сейчас его большому и
неуютному сердцу. И он находил: их редкое, согревающее и освещающее душу
мерцание обнаруживал между тесных строк письма, в тщательно зачеркнутых
словах, в многоточиях. Даже в кляксах! Поиски эти доставляли ему огромное
наслаждение; напряженных складок на чуть рябоватом крупном лице становилось
меньше, темные глаза делались задумчивы и теплы.
-- Зина... Зинуша!.. Любимая моя!.. -- шептал он и плотно закрывал
глаза.
Чувств было так много, что они не умещались даже в его широкой и
просторной груди, и он, смущенно улыбнувшись, позвал:
-- Шахай!..
Но парторга не было. Он с Акимом и Наташей сидел в зале боярской
усадьбы, ожидая начала киносеанса. Говорили о нем, о Забарове, вспоминая его
выступление на слете. Наташа больше слушала. Наивные, ослепленные любовью
своей, не понимали они с Акимом, что уже через несколько дней забудут о
данном друг другу слове и будут встречаться, как встречались всегда. Ощущая
теплоту ее руки, Аким тихо рассказывал:
-- Я слушал лейтенанта и думал, что есть на свете два типа людей. С
внешней стороны они как будто одинаковы. Но у одного только и есть эта
внешняя сторона. Сними с него оболочку -- под ней пусто. Другой содержит в
себе что-то такое, что освещает по-иному и его внешнюю сторону, заставляет
уважать человека с первого взгляда. Вот к этому типу людей, мне кажется,
принадлежит наш командир роты.
-- Ты прав, Аким, -- согласился Шахаев. -- Вот, знаешь, писатель Бажов
нашел очень хорошее и меткое слово для определения богатого внутреннего
содержания человека -- "живинка". Она, эта живинка, и составляет душу
человека, все то ценное в наших людях, что отличает их от других людей. О
таких, как Забаров, надо говорить: "Этот человек с живинкой!" Так называет
Бажов своих уральских умельцев. Но это вовсе не значит, что одни люди
рождаются с живинкой, а другие -- без нее. Нет, эта живинка в человеке
воспитывается так же, как и все другие ценные качества. -- Он задумался.
Узковатые глаза его смотрели куда-то далеко. -- Огромной заслугой нашей
партии, -- медленно продолжал он, -- между прочим, является как раз то, что
она сделала советских людей... по крайней мере большинство из них, людьми с
живинкой... ну... с богатым духовным содержанием. Людьми мыслящими, умеющими
жить по-новому, строить новую жизнь, что, собственно, и возбуждает такой
большой интерес иностранцев к нам...
Аким слушал парторга, как всегда, немножко с удивлением. Удивляли его
не только и не столько сами слова Шахаева, ясные, очень простые и глубокие в
своей простоте, но и то, что этот уже седой, но, в сущности, еще очень
молодой человек обладал такими большими и разносторонними знаниями, много
читал и успел о многом подумать.
В зале погас свет.
Начался киносеанс.
Шахаев почувствовал, как на его руку плотно легла горячая рука.
Это была рука Акима.
6
Фильм растревожил сердце Акима, и он думал о нем несколько дней.
Картина рассказывала о фронтовой дружбе двух солдат, и это вновь с особо
острой болью заставило разведчика вспомнить о Семене. С потерей Ванина
чего-то не хватало -- большого и значительного для Акима, нарушалась
какая-то стройность в его душе. Аким грустил, грустил тяжело и открыто.
Наташа видела все, но не пыталась успокаивать его. Он удивлял и радовал ее
своей товарищеской преданностью. Следила за ним украдкой, наблюдала
сосредоточенно-тревожный и грустный взгляд его голубых, кротких глаз.
Хорошие чистые слезы путались в длинных и темных ее ресницах. Однажды Наташа
не выдержала и сказала ему:
-- Что ты, Аким... он вернется...
Аким обрадованно поднял на нее глаза, но нужное слово благодарности у
него не нашлось, он проговорил тихо и задумчиво:
-- Разумеется.
Ему вдруг захотелось увидеть Шахаева, но старшего сержанта не оказалось
поблизости. Парторг находился возле Михаила Лачуги, готовившего в саду ужин.
С некоторых пор Шахаев все пристальнее и внимательнее присматривался к
Лачуге. Солдат этот все больше нравился ему. У парторга был неплохо
натренирован глаз на хороших людей. Шахаеву как-то подумалось, что Михаил
мог бы стать неплохим коммунистом, и сейчас он решил спросить повара, как
тот думает насчет вступления в партию.
На вопрос Шахаева Михаил долго не мог подобрать ответа, ворошил свои
белые волосы, смущенно поглядывая на Мотю, которая давно уже стала служить у
разведчиков и сейчас сидела тут же на бревнышке. Эта бой-баба за последнее
время как-то переродилась, уже не задирала больше старого Куэьмича, никому
не дерзила, говорила тихо и певуче, точно любовь к Михаилу вытеснила из нее
все бойкое и нахальное, сгладила, сровняла грубые и колкие черты ее
характера.
-- Ну, так как же? -- повторил свой вопрос Шахаев.
Лачуга шумно вздохнул, горько улыбнулся:
-- Не гожусь для партии, товарищ старший сержант.
-- Почему?
-- Малограмотен я. Да и в политике плохо разбираюсь.
-- Это можно поправить. -- Парторг расстегнул свою неизменную сумку и
вынул оттуда какую-то книгу. -- Вот возьми, почитай.
-- Что вы! Не одолею! -- и печально улыбнулся, обнажая щербатую
челюсть. -- Не по зубам...
-- Ничего, возьми. Одолеешь. Поможем.
Михаил взял книгу.
Шахаев ушел удовлетворенный. Теперь он почти наверняка знал, что Лачуга
со временем будет хорошим коммунистом. А это значит, что после войны в
какое-то украинское селение придет новый руководитель, может быть
председатель колхоза, подобно Пинчуку, или бригадир в крайнем случае.
-- Хорошо!
Шахаев тихо напевал какую-то свою, бурятскую песенку. Извиваясь, она то
поднималась вверх, путаясь в вершинах яблонь, то срывалась вниз и стелилась
по земле, покрытой густой желтеющей травой.
-- Хорошо! -- кончив петь, громко проговорил он и рассмеялся. Потом
резко оборвал смех, помрачнел: -- А что же с Ваниным? Почему я до сих пор не
могу узнать, что с ним?
Не заходя в дом, Шахаев направился к начальнику политотдела, надеясь с
eго помощью навести справки о Ванине.
А он поправлялся: ранение было не столь уж серьезным -- просто
разведчик потерял тогда много крови. В этот день ему впервые разрешили
немножко погулять по улице. Щуря на солнце беспечальные, чуть-чуть
посерьезневшие светлые глаза, худой и слабый, переполненный радостным
желанием жить до скончания мира, он выбрался за городок, в котором стоял
армейский госпиталь, и по узкой дороге направился к лесу, к тому самому, где
он был ранен. Дойти туда ему не удалось. Встретился какой-то капитан,
спросил Сеньку, кто он и откуда. Ванин ответил и, незаметно для себя,
рассказал всю историю своего ранения. Глаза капитана загорелись, он схватил
разведчика за плечи и потащил в сторону, твердя:
-- Голубчик! Вот здорово, черт возьми! А мы давно тебя, брат, ищем!
Капитан оказался, как уже догадывался Ванин, корреспондентом армейской
газеты. В редакции и в самом делe слышали о подвиге разведчиков, да не
смогли найти Семена.
Офицер привел его в большой дом, где трудилось еще несколько
журналистов.
Ванин рассказал обо всем заново. Капитан записал его рассказ в свой