соображениям", как пояснял Петр Тарасович. С бедными же у них как-то всегда
все получалось по-хорошему: они до сих пор не могли забыть своей большой
дружбы с Александру Бокулеем из Гарманешти и старым солдатом -- конюхом
Ионом из боярской усадьбы Штенбергов.
-- Як там твоя труба, Кузьмич, стоит чи ни? -- частенько спрашивал
ездового Пинчук.
-- А что ей сделается? Уж коли я сложу, так не развалится, -- не без
хвастливости отвечал сибиряк. -- Целую вечность будет стоять, язви ее!.. Все
развалится в прах, а моя труба будет стоять. Вот проверь!
...На стук в ворота хозяин вышел не скоро. Он отворил их только тогда,
когда к стуку Кузьмич присоединил свои крепко присоленные слова.
-- Йо напот! Здравствуй, товарищ, -- заулыбался старикашка -- румынский
мадьяр.
-- Здравствуй, здравствуй! А что испугался-то, съем, что ли, тебя?
-- Думал, румынские офицеры...
-- Что, безобразничают?
Старик мадьяр горестно кивнул головой.
-- Не будет этого вскорости. Еще друзьями-братьями станете, как,
скажем, в нашей стране. Тыщи разных народностей живут вместе, и все товарищи
друг дружке...
Кузьмич говорил с хозяином по-русски, не растрачивая попусту тот
немногий запас венгерских слов, которые они на всякий случай успели разучить
с Пинчуком по дороге: сибиряк знал, что почти все венгерские мужчины его лет
и старше побывали в русском плену после первой мировой войны и вполне сносно
изъясняются по-нашему.
-- В России был? -- спросил для верности Кузьмич старика, помогавшего
ему распрягать лошадей.
-- Был, -- ответил тот. -- Россия хороший...
-- Хороший-хороший, а небось сына против русских воевать послал? --
допытывался Кузьмич, довольный тем, что Пинчук, захватив с собой спирт и
теплую одежду, выехал к разведчикам на Мурешул и ему, Кузьмичу, теперь никто
не мешал беседовать с иностранцем.
-- Сына... под Воронежем... убили... -- признался мадьяр, и ездовой
заметил, как его большие, земляного цвета руки знобко затряслись, худое лицо
сморщилось, глаза стали мокрыми.
-- Эх вы, вояки... -- неопределенно пробурчал Кузьмич, отводя лошадей
под навес. -- А овсеца мерки две у тебя найдется? -- крикнул он оттуда
хозяину.
-- Нет, товарищ. Я имел мало земли. Овес негде сеять. Много земли у
графа Эстергази, у меня -- мало...
Кузьмич посмотрел на старика и сразу подобрел.
-- Как тебя зовут?
-- Янош, -- охотно ответил крестьянин и заулыбался.
-- А меня Иваном величают. Иваном Кузьмичом. Янош и Иван -- одно и то
же. Тезки, стало быть, мы с тобой... а?
-- Тетка, тетка, -- весело залопотал венгр.
-- Вот что, "тетка", овса-то все-таки надо достать, -- уже серьезно
заговорил Кузьмич. -- Тылы наши с фуражом поотстали малость. Сам знаешь,
горы. А лошадей кормить надо. Понял?
Хозяин на минуту задумался, потом, что-то сообразив, взял у Кузьмича
мешок и вышел на улицу. Вернулся с овсом только ночью.
-- Со склада графа Эстергази, -- воровато и испуганно озираясь, словно
за ним следил сам граф, проговорил он и печально добавил: -- Узнает --
убьет... Тут вот и листовки ночью с самолетов разбрасывали такие... Пишут в
них: если будете, мол, помогать русской армии и грабить графские имения,
всех перевешаем...
-- Кто же разбрасывал эти поганые бумажки, язви его в душу? --
возмутился Кузьмич.
-- Написано с одной стороны по-румынски, а с другой -- по-мадьярски.
Немцы, наверное.
-- Они, стало быть, -- согласился Кузьмин и успокоил хозяина: -- А ты,
Иван, то бишь... Янош, того... не пугайся. Песенка графа спета.
Убрав коней, Кузьмич и хозяин вошли в дом. Молодой разведчик уже спал.
Лачуга в другой комнате с помощью хозяйки что-то готовил для разведчиков.
Пинчука все еще не было.
Венгр, принявший ездового за старшего, провел его в горницу, где
Кузьмича ждала уже постель. Но спать сибиряку не хотелось, и они
разговорились с хозяином, который к тому времени уже успокоился совершенно и
так пообвыкся, что то и дело шлепал Кузьмича по плечу своей тяжелой ручищей.
-- Видал я у тебя, Янош, под сараем соху. Клячонка небось еле тащит ее.
А у нас трактор, -- неожиданно похвастался сибиряк. -- Выехал в поле с
четырехлемешным -- сердце поет, радуется, стало быть...
-- Трактора и тут есть... У богатых.
-- То я знаю, -- солидно подтвердил Кузьмин. -- Да вам-то от этого
какая же польза?
-- Никакой, -- вздохнул крестьянин и неожиданно спросил: -- А земли у
тебя, Иван, много?
-- Больше, пожалуй, будет, чем у вашего... этого, как его... --
вспоминал Кузьмич, -- ну, как его, черта... Газы, что ли?
-- Эстергази, -- подсказал хозяин.
-- Ну да! Он. Так вот, побoлe, чем у него.
-- Так ты тоже граф? -- изумился старый мадьяр, подозрительно косясь на
просмоленные шаровары ездового и на его заскорузлые руки.
Кузьмич рассмеялся.
-- Граф! Нет, брат, нe граф, язви его, а подымай выше!
-- Кто же?
Кузьмич помолчал. Потом сказал серьезно:
-- А вот угадай!
-- Нет, -- Янош улыбнулся, -- никакой ты не граф, ты наш... крестьянин.
Но почему у тебя столько земли? Я слышал, что у вас так... но...
-- А вот потому, садовая твоя голова, что живем да работаем мы сообща.
И Кузьмич, поощряемый нетерпеливым любопытством хозяина и еще более
нетерпеливым желанием рассказать правду о своей стране, о людях ее, в
сбивчивых, но все же ясных и простых выражениях поведал чужестранцу о своем
житье-бытье. Мадьяр как завороженный слушал необыкновенную и волнующую
повесть старого хлебороба о колхозах, где простой народ стал хозяином своей
земли -- ему принадлежат все богатства, где человек ценится по его труду...
-- И это все правда, Иван? Мы слышали кое-что. Да ведь и другое
говорят. -- Руки крестьянина легли на острые плечи Кузьмича, как два
тяжелых, необтесанных полена. -- Правда, Кузьмытш?..
-- Я уже очень стар, Янош, чтобы говорить неправду.
-- А можем... мы у себя... сделать такое?
-- Можете, Янош, ежели не будете бояться ваших... Стервогазей.
Беседа длилась долго и закончилась далеко за полночь.
В эту ночь Кузьмичу приснился удивительный сон.
...Сидит он в своей хате и читает за столом книгу. Его молодая жена
Глаша прядет шерсть ему, Кузьмичу, на носки. Течет, течет из ее белых
проворных рук черной струей нитка и накручивается на жужжащую вьюшку. Одной,
быстрой и маленькой, ногой Глаша гоняет колесо прялки, другой -- качает
зыбку. Зыбка мерно, как волна, плавает из стороны в сторону под бревенчатым
потолком, певуче поскрипывая на крючке, а Глаша поет:
Придет серенький волчок,
Схватит дочку за бочок...
Голос Глаши светлым и теплым ручьем льется в сердце Кузьмича, приятно
бередит грудь. Кузьмич оставляет книгу, хочет подойти к жене, но вместо нее
видит Яноша, который качает не зыбку, а рычаг кузнечного горна и просит
Кузьмича: "Расскажи, Кузьмытш, как строили вы свою жизнь". Иван начинает
рассказывать и...
Сонные видения обрываются. Ездового разбудил вернувшийся старшина и
приказал быстро запрягать: предстояло перебраться в другой пункт.
Старый Янош стоял у своих ворот и на прощание махал вслед Кузьмичовой
повозке своей шляпой.
-- Ишь як подружились вы с ним за одну ночь, -- заметил Петр Тарасович,
устраиваясь на повозке Кузьмича рядом с молодым разведчиком. -- А мне и не
пришлось побалакать с хозяином, -- добавил он с сожалением.
Идя по чужой земле, Пинчук пытливо наблюдал, что творится на ней, как