это лицо такое хорошее, такое славное, что Ванин порывисто обвил руками
худую шею товарища и долго не отпускал Акима от себя. Большая, грубая и
теплая рука тряхнула Семена за плечо, глухой голос вспугнул на мгновение
застывшую тишину:
-- Поздравляю, Ванин!
-- Спасибо, товарищ лейтенант!.. Спасибо, товарищи!
Шахаев стоял в сторонке и улыбался. Седой, коренастый, узкоглазый, он
был бесконечно родным для Ванина. Откуда-то появились и беспартийные
разведчики, -- должно быть, поднялись на башню, чтобы поздравить его,
Ванина. Зачем-то присел рядом громадный и неуклюжий Пилюгин.
-- Ты что... Никита?
-- Вот... пришел поздравить...
-- Спасибо, спасибо, Никита!.. Только -- знаешь что?.. Виноват я перед
тобой. -- Ванин говорил быстро и сбивчиво. -- Ругал тебя часто,
подсмеивался... Такой уж характер, знаешь, дурацкий. Не могу без этого...
самого, без шуток... Но ругань и смех -- это еще полбеды, Никита. Всех
ругают и над всеми смеются, когда есть за что. А вот не верил я в тебя --
это плохо... Шахаеву да лейтенанту говори спасибо: они поумнее меня
оказались...
-- Да брось ты, Семен, с кем греха не бывает!
Но Ванин перебил сердито:
-- Нет, Пилюгин, меня нечего оправдывать! Не нужны мне сейчас адвокаты,
да и никогда я в них не нуждался. Нужно, сам оправдаюсь... Говорю, виноват
перед тобой -- значит, виноват. -- Ванин замолчал, торопливо развертывая
кисет. -- Давай закурим вот.
Пилюгин крепко сжал плечо Семена.
-- Ты мне тоже немало помог. И твоя ругань на пользу пошла, ведь совсем
слепым я был, как кутенок...
-- Что-то жарко... -- Ванин расстегнул ворот гимнастерки. -- Вот
хорошо! Гляди, Никита, какое облако!.. Будто живое, глянь! Ползет, как белая
медведица, осторожно, мягко... Аким! -- позвал он друга.-- Погляди, ведь
здорово, а? Ну, глянь же!..
4
Утреннюю тишину, лениво и блаженно дремавшую в прохладе синих лесов и
гор, вспугнул мощный артиллерийский залп. Он ударил внезапно, бодро, молодо,
как первый весенний гром; потом отдельные залпы слились в единый,
оглушающий, приподнимающий, освежающий гул. Из-за леса, точно стаи
гигантских птиц, потревоженных этим гулом, появились самолеты-штурмовики, и
в воздухе стало шумно, тесно, оживленно.
Разведчики сидели в боевом охранении и с нетерпением ожидали конца
артиллерийской подготовки. Они должны были вместе с пехотинцами войти в
первое венгерское селение. В длинном извилистом окопе собрались почти все
разведчики. Пинчук тоже находился здесь, оставив Кузьмича командовать
хозяйством. Он часто посматривал на светящийся циферблат своих часов и качал
головой, словно командующий, который видел, что его войска опаздывают или
начинают слишком рано дело.
-- Вы что, товарищ старшина, поглядываете на часы? -- осведомился
Ванин, вновь, как на румынской границе, принарядившийся, прицепивший к
гимнастерке все свои ордена и медали. -- Недовольные чем, должно?
-- Мабуть, пора...
Едва артиллерийский вал откатился в глубь вражеской обороны, над
виноградниками поднялись советские стрелки. Их было не так уж густо, но
бежали они вперед быстро, и "ура" гремело бодро, весело и молодо, как первый
артиллерийский залп. Охваченные великой силой боевой радости, разведчики
выскочили из окопа и, перепрыгивая через воронки и сухие, свесившиеся и
трещавшие под ногами виноградные лозы, полетели вперед как на крыльях, тоже
крича "ура". Они легко обогнали пехотинцeв и, не встречая сопротивления,
бежали все быстрее и быстрое.
Разведчиков заметили мадьяры, повыскакивали из бункеров, что лепились
по обе стороны дороги на подступах к селу.
Одна смелая венгерка остановила Акима и, приподнявшись на носки своих
сафьяновых сапожек, поцеловала его. Тот растерялся, снял очки и не знал, что
делать.
-- Мы вас очень, очень ждем! -- сказала девушка по-венгерски. С ее
круглого румяного лица доверчиво смотрели большие, ясные и влажные глаза,
цвет которых даже трудно было определить: они все время странно менялись --
то казались карими, то темно-синими...
Когда Аким отошел от венгерской девушки, его место тотчас же занял
Семен, как бы невзначай позванивавший своими орденами и медалями.
Пинчук направился в село. На дороге заметил большой иллюстрированный
немецкий журнал. Приподнял его, на обложке увидел портрет Гитлера. С
гадливостью бросил журнал на землю и, прицелившись, с удовольствием
припечатал свой сапожище так, что его каблук пришелся прямо на усики и
кособокий рот фашистского фюрера. Потом Петр Тарасович вспомнил что-то,
полез в карман, вынул большой потертый бумажник, извлек из него фотографию
выпускников седьмого класса, ту, что подобрал в сорок третьем году в своей
школе, и, глядя на девочку с вмятыми немецким сапогом косичками, сурово
сказал:
-- Ось за тебя ему... проклятому! -- и стал с яростью втаптывать в
землю фашистский журнал с портретом фюрера... -- Як цэ они... -- он
задумался... -- ага, "хайль". Так вот подыхайль, Гитлер. Так со всяким
будет, хто пиде до нас разбойничать! Со всяким!
Свершив этот акт правосудия, он не спеша, вразвалку направился к дому,
в который перед тем зашли Забаров, Шахаев и другие разведчики.
-- Отдохнем тут малость, -- задумчиво проговорил какой-то солдат из
молодых.
Забаров посмотрел на него пристально, потом сказал:
-- Отдыхать нам не придется. Нас ждут. Ну, пошли, товарищи!
Задерживаться не будем...
И разведчики, выйдя со двора, двинулись дальше.
Шахаев взглянул на Федора.
"Да, этот нигде не задержится!" -- почему-то подумал про него парторг.
-- Не будем задерживаться! -- вырвалось вдруг у Шахаева, и он радостно
засмеялся.
Петр Тарасович вернулся, чтобы "подтянуть свои тылы", как он для
солидности называл свое хозяйство. Кузьмича, Михаила Лачугу и Мотю он застал
на старом месте.
Однако лошади сибиряка были запряжены, и сам Кузьмич, торжественный,
уже сидел на повозке, очевидно ожидая команды. Старик обрадовался, завидя
вернувшегося Пинчука.
-- Тронулись, стало быть, товарищ старшина? -- нетерпеливо спросил он.
- А все собрал?
-- Все как есть до мелочей!
-- Ну, хай будет так. Тронулись, Кузьмич!
Они проехали город, и колеса Кузьмичовой повозки, ошинованные им самим
еще на Волге, с веселым и смелым грохотом покатились дальше к границам
второго иностранного государства. Повозку обгоняли тяжелые танки, "катюши",
уже не прикрытые брезентом, как это было раньше, машины с боеприпасами. В
воздухе стайка за стайкой плыли штурмовики, веселя солдатскую душу.
Пинчук вынул из кармана бумажку, на которой уже успел записать
некоторые мадьярские слова, позаимствованные от пленных венгерских солдат и
от местного населения Трансильвании. Петр Тарасович полагал, что вовсе не
лишне было бы знать язык народа, которому он, Пинчук, и его товарищи несли
освобождение.
-- "Йо" -- цэ будэ добрэ по-мадьярски. "Йо напот" -- здравствуйте.
"Мадьярорсак" -- то будэ Венгрия. "Оросорсак" -- Россия.
Петр Тарасович замолчал и задумался. Он морщил лоб, дергал себя за
свисающий ус, напрягая память. Ему очень хотелось вспомнить, как будет
по-венгерски слово "дружба".
Вена -- Москва
1946 -- 1953