полулежал на повозке Кузьмича, подложив себе под спину мешок с солдатским
бельем, и сумрачно оттуда поглядывал. На его усищах нависла пыль, и оттого
усы были бурые и тяжелые. Молчание Пинчука при обсуждении столь
животрепещущего вопроса показалось Сеньке в высшей степени подозрительным.
Он несколько раз пробовал заговорить со старшиной, но Пинчук упорно молчал.
В конце концов Семен решил сделать хитрый ход.
-- Так-то, Петро Тарасович, любишь свою Украину, -- вкрадчиво начал он
издалека. -- Неукраинцы и то болеют за нее душой, жалеют, что в Харьков не
попали, спорят, волнение у них и прочее. А ему -- хоть бы что! Сидит как
глухонемой. Усы свои опустил. Я вот саратовский, и то...
-- Звидкиля ты взявся? -- тихо и серьезно осведомился Пинчук,
поворачиваясь к Сеньке. Глаза его, всегда такие добрые, сейчас зло
прищурились: -- Причепывся, як репей...
Однако на этот раз Ванин не испытывал перед Пинчуком обычной робости и
не думал "отчепиться", твердо решив пронять упрямого хохла.
-- Нет, не любишь ты свою Украину, -- настойчиво продолжал он, скорчив
обиженную рожицу.
-- Що, що ты сказав?.. -- потемнел Пинчук.
Ванин присмирел.
Но вспышка Пинчукова гнева была короткой. В конце концов, он понимал,
что саратовцу страшно хочется вовлечь его в беседу. Глаза Петра быстро
потеплели, и он уже заговорил добрым голосом:
-- Дуралей ты, Семен. Хиба ты розумиешь, що в мэнэ тут,-- левая
широченная ладонь закрыла половину его груди, и сам Пинчук побледнел, как от
сердечного приступа.-- Две болезни я маю зараз.
Сенька забежал сзади и, подпрыгнув, присел на повозке. Слова Петра не
давали ему покоя. Об одной "болезни" Пинчука он догадывался. Узнал о ней
только сегодня утром. Проснувшись под повозкой, он увидел Пинчука сидящим на
дышле. Петр склонился над чем-то и тихо, чуть внятно бормотал:
-- Вот ведь... растет... Тэж, мабуть, дивчина будэ... Як воны там?..
Сенька на цыпочках подкрался к старшине и заглянул через его плечо. В
руках Пинчука лежала крохотная фотография, с которой смотрело курносое,
смеющееся личико ребенка.
-- Дочь, что ли? -- некстати прогремел Сенькин голос.
Пинчук быстро убрал фотографию, кинул на Ванина сердитый взгляд и
отошел прочь, оставив Сенькин вопрос без ответа. Ванин недоуменно смотрел
ему вслед. Не могла понять отчаянная его головушка, что своим появлением он
смутил немолодого солдата. С того времени, вплоть вот до этого часа, Пинчук
ни с кем не разговаривал. А теперь назвал еще какую-то вторую свою болезнь.
-- Что с вами, товарищ гвардии старшина? -- спросил Сенька по всем
законам воинской вежливости; когда ему надо было что-нибудь выспросить у
Пинчука, он строго придерживался правил армейской субординации, отлично
понимая, что Петра можно взять не иначе, как почтительностью.
Но и такое обращение сегодня но помогло. Пинчук молчал.
Далекий и величавый Днепр манил, притягивая к себе, и поиска неудержимо
рвались к нему. Злой, стремительной ночной атакой пехотинцев вместе с
танкистами и артиллеристами немцы были сбиты с высот западнее Мерефы, и
дивизия двинулась на юго-запад, и сторону Краснограда. Немцы отступали столь
поспешно, что бросали свою технику и вооружение на поле, в населенных
пунктах и по всем дорогам. Неоглядная степная ширь была завалена вражеской
боевой техникой. Немало было брошено гитлеровцами и автомашин. Наши шоферы
без особых трудов осваивали немецкие автомобили. Глядишь -- подойдет боец,
откроет капот, что-то подвернет в моторе, где-то постучит ключом, продует
какую-то трубку, оботрет ветошью руки, в кабину -- и пошел. Газует вовсю!
Не смог удержаться от искушения и Сенька Ванин. К удивлению
разведчиков, он проявил себя незаурядным автомобилистом. Среди брошенных
машин он подобрал для своей роты грузовик "оппель-блитц", где-то с помощью
Пинчука раздобыл канистру с бензином и, лихо подкатив к Марченко, стал
докладывать ему, что это самая лучшая марка немецких грузовиков. Лейтенант
похвалил Ванина.
Сенька ликовал:
-- Садись, Акимка! Прокачу, как на масленицу. Только ты, на всякий
случай, завещание пиши...
Быстро погрузили ротное имущество. Разведчики устроились в кузове,
конечно, без старшины, повозочного и повара -- те хлопотали у своих подвод.
Пинчук выдал солдатам на дорогу несколько буханок хлеба, консервов и
арбузов.
-- Добри кавуны! -- сказал он. -- Кушайте на здоровье.
Вскоре Забаров получил маршрут, сел в кабину рядом с Ваниным, и машина
тронулась. Марченко выехал еще раньше с группой офицеров штаба дивизии.
Разведчики, сидевшие в кузове, гаркнули:
Ой ты, Галю,
Галю молодая.
Пидманулы Галю,
Забрали з собой.
-- Ожили, черти! -- с гордостью проговорил Сенька.
Он выехал на хорошую дорогу, обгоняя бесконечную и ненавистную для всех
фронтовых шоферов вереницу повозок.
-- И откуда их столько берется? -- сердился Ванин на безмятежных
усачей-повозочных, размахивающих кнутами. -- Обозу в каждом полку на целую
армию хватило б, все дороги забиты... Танкистам только мешают, путаются под
ногами... Эй ты, дядя, чего рот разинул! -- прикрикнул Сенька на
зазевавшегося ездового.-- О бабке своей размечтался!
-- Губы утри!.. Молоко на них, -- огрызнулся повозочный.
Ванину наконец удалось обогнать все обозы, и он вольготно вздохнул.
Задохнувшиеся было в пыли разведчики теперь снова запели. С ревом, с шумом,
с ветерком "оппель-блитц" влетел в какое-то крупное село. На повороте, у
регулировочного пункта, Сенька резко затормозил.
-- Эй, хорошая! На Красноград эта дорога? -- высунулся Ванин, улыбаясь
синеглазой и светловолосой девушке-регулировщице.
-- Эта, эта! -- ответила она звонким и чистым голосом.
Побледнев, Аким метнулся к борту кузова.
-- Наташа! -- крикнул он, перегибаясь через борт.
-- Аким!..
-- Сенька, остановись! -- закричал Аким.
Но Ванин не слышал его и гнал машину дальше. Аким беспомощно смотрел на
бежавшую Наташу. Наконец он догадался и яростно забарабанил по крыше кабины.
Сенька нажал на тормоза. Аким выскочил из кузова и помчался назад к
регулировочному пункту. Наташа бежала навстречу. Светлые волосы ее
растрепались, а лицо было алее флажков, которые пылали в ее руках.
-- Родной мой!..
Она прижалась к его груди и долго не могла отдышаться.
-- Наташа!
-- Ну вот!.. Ну вот!.. -- твердила она. Обхватив тонкую шею друга,
Наташа целовала его, не стыдясь проходивших и проезжавших мимо бойцов. --
Милый ты мой!..
А он, высокий и неловкий, неуклюже обнимал ее, твердя что-то совсем
бессмысленное.
Из одного дома выскочила чернокудрая и черноглазая девушка в
застиранной белой гимнастерке, смешливо взвизгнула:
-- Наташка, кто это? Ой!..
Наташа продолжала обнимать и целовать вконец растерявшегося Акима.
-- Тонечка, миленькая!.. Постой за меня. Я скоро вернусь! -- она
оторвалась от Акима и передала флажки подруге.
-- Хорошо, Наташа. Постою уж!.. А ты не спеши, -- и, посмотрев еще раз
на неуклюжую фигуру Акима, черноглазая пошла к регулировочному пункту.
Аким молча смотрел на Наташу, не выпуская ее рук.
-- Ну?.. -- наконец пробормотал он.
-- Ну вот! -- она большими сияющими глазами смотрела в его худое лицо и
тоже не знала, что говорить.
Молча подошли к дому, присели на бревне. И все смотрели и смотрели друг
на друга. Она смеялась и плакала одновременно, держа в своей руке его