письмецо, в котором вы сообщили мне о смерти моего Яши. Белый свет
помутился, когда я узнала об этом. Волосы рвала на себе. Ведь он был у меня
один..."
Наташа на минуту замолчала, взглянула на еще более посуровевшие лица
солдат. Потом стала читать дальше:
"Отца у него убили немцы. Сестренка Яши, Ленушка, погибла в
партизанском отряде. Оставался у меня он один -- вся моя надежда, радость
моя. А теперь и его нет. И вот подумала я: "Осталась одна-одинешенька, как
старая береза в поле, кому теперь нужна, кто утешит, как дальше жить буду".
Сердце мое заныло от великого горюшка. Потом прибежала ко мне соседка --
Дарья Петровна. Добрая женщина, дай бог ей здоровья. Поплакали вместе,
умылись слезами. И будто отлегло малость от сердца, будто разделили с
Петровной мое горюшко пополам -- оттого и легче стало. А вечером, как узнал,
пришел и сам парторг нашего колхоза -- Иван Ильич Сидоркин. Руки у него
одной нет, на фронте потерял. Не стал утешать, а только молвил: "Общее
собрание артели решило поставить вас, Кирилловна, бригадиром второй бригады.
Дела там плохи. А ты, как жена партизана и красноармейская мать да хорошая
колхозница к тому же, должна поправить эти дела". Вроде как бы и не ко
времени сказал он мне такие слова, а опять же полегче стало. Вижу, нужная я
людям. Не хватило сил моих отказаться от бригады, хотя, сами знаете, работа
эта вроде не бабья, колготная очень. Подумала я: "Муж мой, Денис, все силы
отдавал колхозу, сын тоже, и я должна". Председатель наш распорядился выдать
мне три пуда муки. Завхоз выручил дровишками. Взяла я в дочки сиротку одну,
Дуню, мать умерла у ней недавно от порока сердца, а отца, Пилипа, немцы
убили в один день с моим мужем. Вместо Ленушки она у меня теперь. Вы уж,
родные мои сыночки, простите меня, что долго не отвечала вам на ваше письмо:
первое-то время все из рук валилось и писать не могла, не было моей
моченьки. Спасибо вам за добрые слова и картину об Яшеньке, которую вы
прислали мне. У меня ее забрали, и теперь она висит в избе-читальне. Не
забывайте моего Яшу, пишите мне письма. А коли у кого нет родной матери,
пусть приезжает ко мне, будет моим сыном вместо Яши. Привечу, не обижу.
До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться живыми
и невредимыми.
Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.
Село Пологое, Курской области".
Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину.
Потом Вася Камушкин предложил:
-- Ребята, давайте напишем ей еще письмо!
Комсорг был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в котором он
изобразил подвиг Якова Уварова.
-- Надо написать, -- поддержал Шахаев. -- Кому же поручим? -- и он
посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:
-- Наташе!.. Наташе!
-- Хорошо, я напишу, -- сказала она и вдруг разрыдалась. Она плакала,
но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так горьки, как прежде:
сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на котором сидела до этого, и
направилась к своей хате. У крыльца вспомнила:
-- У кого там фурункул, товарищи? Пусть зайдет ко мне!
Теплый ветерок трепал ее волнистые светлые волосы, непокорно
выбивавшиеся из-под пилотки. Шахаев, проводил девушку долгим взглядом,
удовлетворенно вздохнул.
Он подозвал Панина:
-- Слушай, Сeмeн, почему Вера перестала ходить к нам?
Сенька, застигнутый врасплох, в замешательстве нe мог сразу ничего
сказать парторгу.
-- То есть... как почему? А чего ей тут делать?
-- Пусть ходит и дружит с Наташей. A ты дурака не валяй.
Сенька не ответил, но к вечеру, будто по мановению волшебной палочки,
толстощекая Вера уже сидела в Наташиной комнате. Подружились они так быстро,
как могут подружиться только девушки и то лишь на войне. Об Акиме Вера не
спрашивала: это было бы слишком больно для ее новой подруги. В конце концов
она начала рассказывать о себе, о своей дружбе, о любви к Сеньке и о том,
как все-таки трудно девушкам на фронте, особенно если девушка одна среди
ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее
о чем-то, Наташа не ответила. Она думала о себе, о парторге, о матери
Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала
ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей.
Думала Наташа и о разведчиках. Люди эти, огрубевшие на войне, убивавшие и
убивающие врагов, -- эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.
-- Страшно неудобно... кругом хлопцы, -- продолжала рассуждать Вера. --
Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые бойцы и относятся к нам только
как к солдатам. А ты знаешь, Наташа, мой Семен пропал! -- вдруг сообщила
Вера.
-- Как пропал? -- отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
-- Опять Акима искать... Знаешь, Сеня просто места себе не находит. С
ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал -- просто страшно за
него. Ты знаешь, Наташенька, как он любил твоего Акима!.. А тут они еще
поссорились с ним из-за чего-то. Вот Сеня и мучается. Боюсь я за него,
Наташенька! -- пухлые губы Веры покривились, и была она похожа сейчас на
большого ребенка, готового расплакаться.
Наташа, словно очнувшись, порывисто охватила шею девушки и крепко
прижала голову Веры к своей груди.
-- Сестренка моя!.. Родная...
В комнату к девушкам заглянул Марченко, но, ничего не сказав, вышел.
Появление Наташи в подразделении повлияло на поведение лейтенанта самым
лучшим образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше:
энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни старшине,
ни командиру взвода. Всюду старался навести порядок, хотя и без того было
все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
-- З Марченко щось случилось. Не посидит ни одной минуты на месте. Усе
хлопочет. Ось якый вин!.. -- говорил старшина Забарову и довольно
приглаживал усы.
Вот и сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие распоряжения.
Наташа и Вера услышали его разговор:
-- Где ты был, Ванин?
-- Акима...
-- Ну, что... нет? Ничего не слышно?
Ответа не последовало.
Вера плотнее прижалась к подруге, будто просила у нее извинения:
"Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо
проговорила, гладя голову Веры:
-- Ничего, сестричка моя... -- Глаза ее были сухи, в них будто навсегда
померкла вечно живая, бездонная синь.
Вера подбежала к окну, открыла его, чтобы лучше слышать разговор
Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
-- ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь
Аксай, я там с горсткой разведчиков четыре дня держался... А Песчанку
помнишь?
Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала его слов.
До них вновь донесся резкий голос командира:
-- Назад тоже нужно оглядываться!
-- Оглядываться, но не глядеть все время, -- уже громче заметил Федор,
и подруги услышали эти слова.
Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
-- Наши готовятся к ночному штурму города. Утром, видно, двинемся
дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал
ее в автороту.
Услышав об этом, Ванин даже не пытался возражать. Он был уже
безразличен к своему "оппель-блитцу".
-- Пускай забирают, -- равнодушно сказал он.
Когда разговоры за окном стихли, а Вера убежала, очевидно к Сеньке,