селе и вообще где-то рядом могли быть немцы. Ни единым выстрелом не
нарушалась тишина. Только самолеты-разведчики по-прежнему чертили белые
замысловатые линии на тускнеющем небе.
Рота была сейчас похожа на цыганский табор. Кузьмич, на случай дождя, а
главное -- для прохлады, разбил несколько зеленых палаток, возле которых
сидели и лежали разведчики. Большинство из них было занято каким-нибудь
делом: одни подбивали подметки к сапогам; другие зашивали маскхалаты; третьи
чистили автоматы; кто-то брился; некоторые торопливо, зная, что скоро
придется идти вперед, расправлялись с недоеденными консервами; иные сбивали
с деревьев редкие перезрелые яблоки, отыскивая их, как охотник выискивает в
тайге шуструю белку. И лишь немногие, на всякий случай, вздремнули. К этим
немногим, разумеется, принадлежал и Сенька, который любил "выспаться про
запас". Кузьмич, Лачуга и Наташа готовили ужин.
За последние дни девушка сильно похудела. Лицо ее осунулось, глаза
потемнели. После гибели Акима она стала замкнутой, молчаливой. Об Акиме ей
постоянно напоминал простоватый Михаил Лачуга. Кузьмич в этом отношении был
догадливее повара и не тревожил Наташу тяжелыми воспоминаниями. Он полюбил
девушку и старался облегчить ee трудную фронтовую жизнь.
Предупредительно относился к Наташе и Марченко. Она часто чувствовала
на себе пристальный взгляд каштановых глаз лейтенанта. В глазах Марченко,
как и в его походке, было что-то вкрадчиво-мягкое, рысье и опасное.
Встретившись с ним, она робела, торопилась поскорее уйти от лейтенанта.
Иногда он eе останавливал:
-- Вы... что, Голубева?..
-- Вы о чем-то хотите спросить меня? -- в свою очередь говорила она, с
трудом подавляя в себе неприязнь к этому красивому человеку.
-- Разве вы не знаете -- о чем?..
-- Я вас не понимаю, -- отвечала она и быстро уходила.
Лейтенант провожал ее долгим скользящим взглядом.
У Кузьмича же был свой план: ему хотелось во что бы то ни стало
сблизить Наташу с Шахаевым. Только Шахаев, думал сибиряк, достоин ее.
Подружившись с ним, она, как полагал Кузьмич, постепенно забудет про свое
большое горе и приободрится.
"Жаль девку. Засохнет", -- сокрушался старик, обдумывая во всех деталях
свой замысел. К его реализации он подходил в высшей степени осторожно.
-- Довольно тосковать, дочка, -- говорил он ей. -- Не вернешь теперь
его. На свете еще много встретится хороших людей. Ты бы поговорила, к
примеру, с парторгом нашим. Он тоже про то скажет...
Но она выслушивала его равнодушно, будто навсегда застыла в своем горе.
Шахаев, не подозревая о Кузьмичовых планах, со своей стороны старался
всеми силами втянуть девушку в общественную работу, на что она шла с большой
охотой. Наташа сказала как-то парторгу:
-- Товарищ старший сержант!.. Прошу вас -- побольше загружайте меня
делами. Мне иногда кажется, что я очень мало, слишком мало делаю!.. Разве
сейчас можно так!.. Вы вот все ходите в разведку, жизнью рискуете,
проливаете кровь... А я... ну, что я делаю полезного?.. Перевязываю
раненых?.. Но в роте их не так уж много бывает!.. Я не могу больше так.
Прошу вас!..
Он пытался разубедить ее и сокрушался оттого, что слова его не
достигают цели.
По совету парторга Камушкин стал давать Наташе различные поручения,
которые девушка выполняла с большой охотой и с чисто женской аккуратностью.
Она читала разведчикам свежие сводки Совинформбюро, распределяла газеты...
Старый и добрый Кузьмич видел, что, где бы она ни была и что бы ни делала,
всюду за ней следили умные, чуть раскосые глаза Шахаева.
Командир роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич
со своим верным помощником Лачугой натаскали к палаткам свежего душистого
сена, накрыли его пологом, и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув
воротники гимнастерок.
Шахаев лежал рядом с Камушкиным. Кузьмич уселся на сваленном танком
яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел на сизый дымок, витавший
над головой старого солдата, и не мог смежить глаз. Он приподнялся и с
удивлением увидел, что никто не спит. Широко раскрытые глаза разведчиков
были устремлены в небо.
-- Что же вы не спите, друзья? -- спросил парторг.-- Ночью не придется
отдыхать.
-- Не спится что-то... -- ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже
выспался раньше. -- Блохи кусают...
-- Врешь ты! -- зашумел на него, явно подражая Пинчуку, оскорбленный
Кузьмич. -- Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.
-- Не спится и мне, -- сказал Камушкин.
-- Ну вот видите! -- воскликнул Сенька и, неожиданно посерьезнев,
спросил задумчиво: -- Каков он... Днепр, ребята... а? Поскорее бы добраться
до него. -- И, помолчав, вдруг предложил: -- Может, споем? Давай, Кузьмич,
затягивай!
-- А какую?
-- Любую.
-- Я больше старинную...
-- Валяй, валяй! -- поощрял Сенька.
Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу и, разгладив усы,
прокашлялся. Выгнув шею как-то по-петушиному, запел хрипловатым голосом:
Вниз но Волге-реке
С Нижне-Новгорода...
Его несмело поддержали:
Снаряжен стружок,
Как стрела летит.
Старый запевала знал, что неуверенность бойцов пройдет, и запел еще
громче:
Как на том на стружке
На-а-а снаряженном...
Хор дружно грянул:
У-у-у-удалых гре-э-э-бцов
Со-о-о-рок два си-и-идит.
Шахаев попытался было подтянуть, но увидел, что только портит песню:
голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он
замолчал и задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт
песне, он смотрел на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи мои дорогие,
верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение
Шахаева легко воспроизводило их голоса и мысленно вливало в общую гармонию
звуков. От этого песня для него становилась полнозвучней, мощней. Бас
Забарова гудел не обособленно, а в соединении с немного трескучим, но в
общем приятным голосом Акима. Соловьиный заливистый тенор Ванина не
существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова Уварова, слышал Шахаев
и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.
Парторг закрыл глаза, и тогда все трое встали перед ним как живые:
Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в один ряд с ними уже этой ночью
встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...
Они все сидят
Развеселые.
Лишь один из них
Призадумался.
Марченко слушал песню, прислонившись спиной к яблоне. Он смотрел на
Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось,
что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:
Лишь один-то из них
Добрый молодец
Призадумался,
Пригорюнился.
Жилы на тонкой шее Кузьмина натягивались балалаечной струной. Шахаев
подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой,
когда Кузьмич брал невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось страшно за
певца: он боялся, что жилы на худой шее ездового вот-вот лопнут. А
увлекшийся Кузьмич забирал все выше и выше. Думалось, сама душа
взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.
Ах, о чем же ты,
Добрый молодец,
Призадумался,
Загорюнился? --