Кузьмич вытащил из мешка сухие попоны и укрыл от дождя своих лошадей. Для
битюгов у него нашлось два серых трофейных одеяла. Кузьмич долго еще не
уходил со двора, хотя Наташа уже несколько раз выбегала из хаты и звала его
пить чай, до которого он был большой охотник.
Когда разведчики, помывшись в бане, улеглись спать, вернулась хозяйка
дома. Она подошла к Пинчуку, все еще возившемуся со своим добром во дворе.
-- Товарищ красноармеец!.. Это мой дом. Я убегала в Зеленое, боялась,
что немцы опять Веселую Зорьку займут. Как мне быть теперь? -- В одной руке
молодая женщина держала маленького хлопца, а в другой веревку, на которой
вела толстобрюхую корову.
Пинчук некоторое время молчал, озадаченный, видимо, ее приходом.
-- Ну, будэмо знакомы. Пинчук! -- сказал он наконец.
-- Татьяна.
Они поздоровались.
-- Що ж мани робыть з вамы?.. Пидэмо в хату. Во замерзне хлопець. Як
зовуть тэбэ, эй, хлопче?..
-- Витей,-- бойко ответил мальчуган и тут же сообщил: -- Мой папа тоже
красноармеец! Он вернется домой и звезду мне даст. А еще пистолет -- во!
Дядя, а у тебя есть пистолет?.. Дай подержу!..
-- Ишь ты, якый вояка!.. Потим покажу. Иды з мамою до хаты, бо сопли
змерзнуть. И ты, Татьяна, иды. Корову я сам в хлив поставлю. Бона що,
тильна?
-- Стельная. К рождеству должна...
Из хлевушка пришлось выселить сладко похрапывавших бойцов, чтобы
водворить туда его законную владелицу -- корову. Кузьмич, узнав об этом от
хозяйки дома, вышел во двор и принес Буренке охапку доброго душистого сена.
Буренка благодарно припала к нему своей белой, обслюнявленной мордой. Хлев
быстро наполнился запахом этого добродушного животного. Старый солдат долго
стоял возле коровы, прислушиваясь к ее шумным вздохам и жадно втягивая носом
с детства знакомый аромат кормов и парного молока. Он положил ладони на
высокий бок Буренки и почувствовал под руками глухие, быстрые толчки.
-- Скоро...-- таинственно прошептал он, и пронзительная грусть
вторглась в его сердце.
Как давно оторван он от милого крестьянского труда! С какой жадностью и
упоением пометал бы он сейчас сено на колхозном лугу! Старик ощутил
знакомую, расслабляющую теплоту у глаз и закусил левый ус. Живо
представилось ему далекое селение, затерянное в бескрайней сибирской тайге,
все, что было святым для него, навечно дорогим и незабываемым. Теперь там
зима. Сосны и дома покрыты снегом. Сугробы, сугробы, сугробы кругом. И нет
им конца. Снег скрипит под ногами, бьется белой пылью из-под копыт резвых
двухлеток, выпущенных на прогулку. Водопой. Длинная долбленая колода,
бархатно замшелая внутри. От воды курится легкий холодный пар. Из ноздрей
жеребят -- тоже. Стоят в безветрии дымы над убранными во все белое домами.
От правления колхоза идут мужики, женщины. Озабоченно толкуют о своих делах.
В снежном вихре кувыркаются ребятишки, Кузьмичова слабость...
Старик вздрогнул, очнувшись, забормотал сердито:
-- Раскис, дуралей...
Вышел во двор. Постоял немного и направился в хату.
В доме никто не спал. Разбуженные хозяйкой, разведчики наперебой
предлагали ей свои услуги. Больше всех почему-то усердствовал Вася Камушкин.
Для женской части обитателей хаты была отведена печь. Разведчики расстелили
на ней свои плащ-палатки, в головы положили куртки. Витька сидел на руках у
комсорга и уплетал солдатский хлеб. Мальчик ел его с величайшим
наслаждением, потому что это был не обыкновенный, мамин, хлеб, а
красноармейский!
-- Пойдешь, Витька, с нами немца бить, подарю тебе вот эту картину! --
Камушкин вырвал из альбома лист и подал его мальчугану. Там был изображен
бой разведчиков с гитлеровцами. Витька пришел в восторг от рисунка.
-- А я знаю, кто это! -- и он ткнул пальцем в картинку.
-- Кто?
-- Вон тот большой дядя, который на полу,-- сообщил Витька, указывая на
вернувшегося недавно от Васильева лейтенанта Забарова.
-- Верно, Витя, он.
-- Когда я вырасту с того дядю, тоже буду бить,-- сказал Витька.
-- Кого же ты будешь бить тогда?
-- Фашистов!
Разведчики рассмеялись.
-- Когда ты, хлончина, вырастешь, может, и бить ужо некого будет,--
сказал Кузьмич и старчески вздохнул.
-- Как сказать, может быть, и найдется кого...-- возразил Камушкин,
неожиданно ставший серьезным и сумрачным.
Утром собрались проведать Шахаева. Он находился в медсанбате. Вася
Камушкин побежал в редакцию за свежей газетой. Встретившись с Верой возле
полевой почты, он узнал от нее о судьбе Сеньки: Ванин, раненный еще на
Днепре, находился теперь в армейском полевом госпитале. Вера на попутных
машинах ездила к нему. Сенька сказал ей, что "припухать" ему осталось в
госпитале недолго, попробует выписаться быстрей, а если врачи воспротивятся
-- убежит. Передавал всем привет, спрашивал, не слышно ли чего об Акиме,--
грустит он о нем. Ему все кажется, что Аким жив. Справлялся и о Наташе,
здорова ли и как себя чувствует. Сенька считал, что он и перед ней виноват.
Вместе с солдатами к Шахаеву пришла и Hаташа. Медсанбат располагался в
двух километрах от Веселой Зорьки, в молодом дубовом лесу, огороженном со
всех сторон глубокой канавой. Дежурная сестра провела разведчиков в палатку,
где лежал парторг. На ходу она сообщила Наташе:
-- Ваша кровь, товарищ Голубева, ему очень помогла. Теперь опасность
миновала. Он уже хорошо разговаривает, может сидеть. В госпиталь
эвакуироваться наотрез отказался. Врачи хотели его все-таки отправить, но
начальник политотдела вступился, велел лечить на месте...
Шахаев спал. Разведчики хотели было уйти, но он проснулся, остановил
их, осунувшийся, посмотрел на ребят счастливыми глазами. Признался:
-- Думал, забыли совсем. Обидно стало. Горько даже как-то... Вот штука
какая...-- он говорил с паузами, видно, еще кружилась голова, а в черных
раскосых глазах -- воспаленный, но живой и, как всегда, умный,
проницательный блеск.-- А ведь в сущности-то вы не виноваты. Не было у вас
времени -- и не пришли... А я так... слабость дурацкая... Эгоизм глупый. Над
собой сжалился. Нехорошо,-- строго осудил он себя и вдруг спросил: -- А где
же Ванин, Камушкин?
О Сеньке ему тут же все рассказали, а насчет Камушкина успокоили:
"Прибежит сейчас, за газетами пошел".
Наташа стояла в сторонке. Ей почему-то было неловко смотреть на
парторга, стеснялась. Она вспомнила, как на Днепре, потеряв сознание, он
называл ее имя. Шахаев тоже немного смущался от ее присутствия.
-- А я тут политинформацию провожу,-- рассказывал он, обращаясь к
разведчикам.-- Скучно без дела. Да и народ вокруг интересный. Bчера один
рядом лежал... руку ему отрезали... из новеньких. Спрашивает меня:
"Рассказали бы вы нам, как это получилось, что в сорок первом году нас так
здорово поколотили немцы. А ведь до войны говорили, что наша армия самая
сильная, и вдруг аж до самой Москвы... А вот зараз мы их колошматим. Неужто
мы после таких потерь сейчас сильнее стали?.." Вопрос, как видите,
серьезный. А мне, признаться, говорить трудно было. Да и чувствую, что не
могу объяснить толком. Мочи нет, да и разучился. А хотелось ответить...
Шахаев не договорил. Тихая и грустная улыбка тронула его большие сухие
губы. Разведчики ждали, что он скажет еще.
-- Объяснил... но, кажется, плохо. Не понял меня вроде тот безрукий...
И все же приятно: люди наши много думать стали... Вот, наверное, этот
паренек раньше не задумывался над таким вопросом, а сейчас... словно он