-- Как что? Разве господин лейтенант не знает... -- Лавочник вдруг
оборвал себя и лишь неопределенно махнул рукой.
-- Что ж вы делаете? Зачем заколачиваете окна магазина? Разве вы не
собираетесь больше торговать?
-- Торговать мне нечем. Все -- там, -- и он эффектным жестом указал на
землю.
-- Закопал?
-- А что я должен делать? Оставлять русским?..
-- Русских сюда не пустят.
-- Кто же это их не пустит?
-- Армия, разумеется.
-- Дай бог,-- пробормотал лавочник и снова взялся за топор, которым до
этого подгонял доски на окнах.
Лейтенант поморщился и пришпорил коня. У деревянного моста, под которым
бушевал весенний поток, Штенберг снова задержался: на этот раз его остановил
сельский священник. Поверх рясы у него была надета епитрахиль цвета хаки.
Альберт сразу понял, что случилось.
-- И вас, святой отец, мобилизовали?
-- Мобилизовали, сын мой. Полковым священником в вашем корпусе буду.
Боже, боже! Спаси и помилуй! -- Поп воздел короткие руки к небу. -- Всех на
оборону, к дотам! -- Он снова повернулся к лейтенанту.-- Слышите? Всех!
Штенберг прислушался. Из-за поворота улицы к мосту приближалась группа
сельских парней под командой фельдфебеля. Один из мобилизованных, пьяно
раскачиваясь, пел надрывным голосом:
Господи, даже горы мрачнеют
В час, когда рекрутам головы бреют...
Под заунывный плач скрипки и рожка остальные подхватывали:
Звон колокольный нас гонит из хаты.
Служба солдатская, как тяжела ты!
-- Замолчать! -- рявкнул, должно быть уже не в первый раз, фельдфебель.
Но его никто не слушал, словно фельдфебеля не было вовсе.
За колонной новобранцев темной массой катилась толпа женщин и стариков.
Одна молодая румынка страшно, с волчьим подвывом, плакала. А над колонной
плыла и плыла, бередя сердца людей, солдатская песня:
Мама, ты встань, помолись у порога,
Может быть, станет полегче дорога.
Встань, помолись на икону, -- быть может,
Бог от окопов спастись нам поможет.
Священник, пропустив мимо себя новобранцев и толпу крестьян, вдруг
вознегодовал:
-- Бога вспомнили! А когда я с божьим благословением к ним подходил,
чуть было не побили. Спасибо жандарму -- выручил, а то влетело бы... В
штурмовой батальон* всех. Там они по-другому запоют.
* Вроде штрафного батальона.
-- Неужели им не дорого наше бедное отечество! -- воскликнул Штенберг,
и черные усики под его коротким носом шевельнулись.
-- Не дорого, господин лейтенант, не дорого, -- охотно подтвердил
священник, перебирая дряблыми пальцами епитрахиль. -- Троих пришлось
оставить. Подозреваю: махорочного настою напились...
-- Дивизионного прокурора сюда позовем. Он разберется.
Сказав это, Штенберг хотел ехать дальше. Но навстречу ему уже бежали
хромой и черный, как грач, Патрану и пожилой жандарм.
-- Что случилось, господа? -- спросил Альберт.
-- Беда, боярин! -- Патрану оглянулся на жандарма, как бы призывая его
в свидетели. -- Мужики там... на площади... отказываются идти рыть окопы...
Лейтенант чуть побледнел, но промолчал. Не взглянув больше на
сконфуженных его молчанием Патрану и жандарма, ои помчался в центр села, где
действительно собралось до сотни крестьян, о чем-то громко споривших. Над
толпой маячили остроконечные верхушки бараньих шапок. С приближением
Штенберга верхушки эти зашевелились. Оказавшись среди толпы, боярин крикнул:
-- В чем дело, э-э... господа? Отчего вы не на обороне?
Крестьяне угрюмо отмалчивались. К толпе подбежали запыхавшиеся и злые
Патрану и жандарм, отставшие от Штенберга. Остроконечные верхушки шапок
начали расплываться в разные стороны.
-- Вы что же, не желаете защищать свое отечество?
Офицер обвел толпу недоумевающим взглядом.
-- Что же вы молчите? Вот ты, Бокулей, почему ты не хочешь идти на
оборонительную полосу?
Худой желтолицый крестьянин зачем-то снял шапку, обтер ею свою курчавую
голову и только потом уже ответил:
-- Я отдал двух сыновей. С меня хватит.
-- Но ты не забывай, что один из твоих сыновей дезертировал. Не служит
ли он русским? -- Штенбергу хотелось сказать что-то более острое и обидное
этому мужичонке, но он не мог. Все та же непонятная ему самому
нерешительность, которую он испытал утром в разговоре со старым конюхом
Ионом и управляющим, сдерживала его и сейчас. -- Ты смотри у меня, Бокулей!
-- пригрозил он на всякий случай крестьянину.
Тот ответил тихо, но твердо:
-- Я не знаю, где мои сыновья. Их взяли в армию.
-- Зато мы знаем! -- Штенберг соскочил с коня, сунул за ремень черенок
плетки и вдруг заговорил дружелюбно: -- Отечество в опасности, господа! Мы
ведь с вами односельчане, и нам легко понять друг друга. Королева Елена и
командование румынской армии поручили мне сказать вам, что вы должны
создавать добровольческие отряды по борьбе с русскими парашютистами.
Готовьтесь! Вам уже зачитывали обращение маршала Антонеску и Мамы Елены.
Русские идут сюда, чтобы взять у вас ваши земли, ваших жен и дочерей.--
Лейтенант почувствовал, что голос его начинает дрожать, и поскорее закончил:
-- За спасение вашей земли, наших очагов, господа!..
Толпа, до этого упорно молчавшая, вдруг загудела. Почувствовав, что
крестьяне, по крайней мере большая их часть, поверили его словам, боярин
прокричал еще громче:
-- Русские не пройдут по нашей земле!
Штенберг ожидал, что эти слова вызовут волну патриотических возгласов,
но крестьяне молча начали расходиться по домам. Площадь быстро опустела.
Гарманешти погрузилось в тяжкую и долгую тишину. Только слышно было, как
по-весеннему бодро ревел, клокотал под опорами моста водяной поток.
"Что же это такое? А?.. Что же случилось?.." -- уныло спрашивал себя
молодой боярин, подъезжая к своей усадьбе. У ворот он опять увидел Василику.
Щеки девушки горели. Василика пристраивала у себя на груди подснежник.
Наверное, она только что вернулась из леса. Большие черные глаза и все лицо
ее были облиты светлой радостью. И лейтенанту почему-то захотелось согнать с
ее лица эту радость. "Чему она все улыбается?" -- подумал он с досадой,
быстро соображая, что бы сказать ей. Неожиданно вспомнил о ее любимом. "Не
eго ли она поджидает? Не зря же ходят слухи, что Георге Бокулей служит
русским.
-- Василика! громко, с наигранной веселостью окликнул он девушку.
-- Что, мой господин? -- Василика опустила ресницы.
-- Василика, ты слышала что-нибудь о Георге?
-- Нет, мой господин! -- Девушка испуганными и вместе с тем полными
надежд и ожидания глазами посмотрела в красивое лицо молодого боярина.
И он торопливо, боясь, что уже через минуту может не решиться на это,
бросил:
-- Русские убили его.
Альберт хотел быстро пройти в дом, но широко раскрытые черные глаза
Василики остановили его.
-- Вы... вы... это неправда!..
Он быстро взял ее за плечи.
-- Да, да. Я еще раз проверю. Наверное, это неправда. Успокойся,
Василика. Сейчас столько слухов, им верить нельзя. Бедная Румыния! --
Штенберг ощутил, как что-то холодное поползло в самую его душу. И теперь ему
вдруг стали до ужаса понятными эти два слова, оброненные королевой после
похорон старого боярина: "Бедная Румыния!" "Когда же началось все это?" --
мысленно спрашивал он себя, не зная еще точно, что следует разуметь под