поразмыслив, Каримов решил, что Ванин поступил неправильно, не позволив ему
сделать покупку на рубли, что Сенька только принизил советские деньги в
глазах румынского торговца, а ведь в конце концов -- на этот счет у Али не
было ни малейшего сомнения -- и в Румынии должна быть Советская власть, не
зря же Красная Армия пришла в эту страну!
-- А ты дискретируешь! -- в запальчивости повторял он это понравившееся
ему, неудобоваримое чужое слово.
-- Постой, постой, Каримыч! -- с добродушной снисходительностью
остановил его Ванин. Он чувствовал, что Каримов произнес это обидное слово
неправильно, и хотел поправить, но вовремя сообразил, что исказит его ещ"
больше. Смеясь, продолжал: -- Разве так можно? Забормотал, как гусь. Помню,
к нам на завод -- до войны дело было -- вот такой же оратор приезжал. Как
начал!..-- Сенька остановился, взъерошил светлый чуб и, отчаянно
жестикулируя, без единого роздыха, выпалил: -- Оно, конечно, если правильно
рассудить в смысле рассуждения в отношении их самих, есть не что иное, как
вообще, например, по существу вопроса, между прочим, тем не менее, однако, а
все-таки весьма!..
Пинчук, не дождавшись конца Сенькиной тирады, громко захохотал. Он
вспомнил другого оратора, который -- дело было в тридцатых годах -- приезжал
в Пинчуково село. Около трех часов говорил он крестьянам о мировой
революции, о Европе, о цивилизованном мире, о великом предначертании истории
и проговорил бы, наверное, еще часа три, если бы вдруг какой-то древний
старикашка не срезал его неожиданным вопросом.
-- Дозвольте спросить? -- поднялся он в задних рядах.
-- Прошу.
-- Скажите нам, будьте добрые, що рыба у Каспийскому мори е чи нэма?
Оратор немного смешался, вопрос показался ему неуместным, однако
ответил:
-- Есть, разумеется.
-- A чому, скажите, в нашей лавке ии нэмае?..
Помещение качнулось от дружного хохота. Смущенный оратор постарался
поскорее закончить свою речь...
...Вспомнив этот случай во всех подробностях, Пинчук захохотал еще
громче. Кузьмичовы лошади испуганно вздрогнули и прижали уши.
А Ванин продолжал:
-- Закатив такую речь, наш докладчик сел, ожидая, когда захлопают в
ладоши. Но все мы хлопали ушами да глазами, потому как ничевохоньки не
поняли. Так вот и ты, Каримыч, зарядил что автомат.
Шагавший рядом с Каримовым Никита Пилюгин хихикнул, но Сенька быстро и
сердито одернул его:
-- А ты что смеешься? Не с тобой разговаривают!
Пилюгина Ванин невзлюбил с первых же дней и не хотел этого скрывать.
Никита на фронт приехал около двух месяцев назад. Его отец принадлежал к тем
немногим упрямцам единоличникам, которых еще можно встретить в отдельных
селах и деревнях.
-- Должно, как музейный экземпляр держат eго в селе,-- узнав об этом,
рассуждал Пинчук.
-- Вот и этот в батюшку удался,-- указывал Сенька на Никиту.-- Зачем мы
его только за границу тащим, этакого чурбана. Подумают еще, что все мы
такие...
Во всяком случае, Пилюгин-сын унаследовал от Пилюгина-отца одну
прескверную черту -- неистребимую зависть ко всему и вся. Завидовал Никита
Ванину потому, что у того много орденов, Акиму -- что с ним была хорошенькая
девушка, Шахаеву -- потому, что его все любили, завидовал даже веснушкам
Камушкина. Лишь самого себя считал обиженным судьбой. О Пилюгине Сенька
сказал как-то, возражая Шахаеву, вступившемуся за Никиту:
-- Ох, товарищ старший сержант, этот Пилюгин всему завидует. Вот увидит
у вас на шее чирей и обидится: почему, скажет, у меня нет такого же чирья? И
кому только в голову пришло послать этого недотепу в разведчики? А все наш
начальник. Увидел здоровяка -- и в свое подразделение его. Один, мол,
"языков" будет таскать. Натаскает он ему! Чего доброго, свой язык еще
оставит... Может, отправим его пехтурой? Пусть там хнычет!..
-- Зачем же? -- Шахаев улыбался.-- Что же мы за разведчики, если одного
человека перевоспитать не можем.
-- Оно-то так...-- нехотя сдавался Ванин.-- Но ведь паршивая овца...
-- Знаю эту пословицу, Семен,-- перебил парторг. -- Только к нашим
людям она не подходит. Ты вот лучше подумай, как помочь Никите поскорее
избавиться от его дурной болезни. Забаров хочет Пилюгина в твое отделение
перевести.
-- В мое?! Нет уж, товарищ старший сержант, в воспитатели Никиты я не
гожусь. Меня самого еще надо воспитывать,-- чистосердечно признался Семен и
добавил погромче, так, чтобы слышал Ерофеенко: -- Вы Акиму его передайте.
Аким ведь тоже теперь отделенный. Душа у него мягкая, сердобольная. Глядишь,
и пойдет дело. А я, чего доброго, могу еще отколотить...
Вышли на центральную улицу города. Повозка Кузьмича покатилась по
асфальту, сбрасывая с колес тяжелые куски высохшего украинского чернозема.
Ездовой и старшина сидели рядышком и нередко, поставив ноги на вальки. О
чем-то деловито разговаривали, показывая на румынские постройки. По
возбужденным, раскрасневшимся физиономиям было видно, что ими по обыкновению
овладел хозяйственный зуд.
-- А вот дороги тут добрые. Нам бы на Вкраину такие...
-- Будут и на Украине, да еще получше. Всему свой черед. Уж больно мы
наследие-то от царя-батюшки, ни дна бы ему ни покрышки, захудалое
получили... Он ведь, Николашка-то, больше о кандалах для народа думал.
Помню, мимо нашей деревни, по сибирскому тракту...
-- Цэ так... Да и то сказать, радяньска власть багато и дорог
понастроила, кроме всего прочего. Только страна-то наша дуже огромна. Если,
скажем, один шлях от Москиы до Харькова привезти сюда, он всю Румынию
заполонит... И все ж -- мало у нас дорог. И дуже плохи воны...
Солнце медленно погружалось за повитые синей дымкой горы. Реденькие
облака, подсвеченные снизу, красной гранитной лестницей спускались за
верблюжьи горбы далеких Карпат. Мир в эту минуту был как-то особенно велик и
необъятен.
Аким взглянул на Пинчука, потом на ездового, на его лошадок, особенно
на длинномордую, одноухую красавицу Маруську, которая высекала задними
подковами яркие искры, закусив запененные удила, и улыбнулся ощущению, вдруг
охватившему его.
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?..--
тихо прочел Аким и подумал: "В самом деле, сколько же осталось нам еще
переходов, сколько боев? И что думают о нас те, кто укрылся сейчас в бедных
хатах или вот за этими наглухо закрытыми железными ставнями городских
зданий; что думает вон тот оборванный юноша в шляпе, так пристально и
неотрывно смотрящий на советских солдат? И доведется ли мне... Наташе, всем
нашим ребятам очутиться вон там, за теми пылающими в кровяном закате горами?
И скоро ли перешагнем и их?.."
А душа пела, подсказывала, ободряла: перешагнем, обязательно
перешагнем! И он уже видeл себя на вершине этих гор: ветер свистит в ушах,
захватывает дух! Красный флаг трепещет над головой, рвется ввысь и вдаль!..
К селу Гарманешти подходили в тот момент, когда из него, направляясь к
роще, в которой ужe расположился медсанбат, тянулись вереницы подвод с
ранеными. Так как транспорт дивизии еще не прибыл, на перевозку раненых были
мобилизованы румынские крестьяне. Длиннорогие и до крайности тощие волы,
запряженные в скрипучие неуклюжие арбы и понукаемые ленивыми взмахами кнута,
медленно переставляли клешнятые ноги. Солдаты невольно остановились,
пропуская мимо себя повозки и взглядываясь в искаженные болью, с
почерневшими губами лица раненых. В одной арбе на соломе лежал раненый,