В эту ночь и военное счастье повернулось к нему спиной. На заре, когда они уже кончали спускаться, рота наскочила на немецкую засаду. Вряд ли кто-нибудь мог сказать, как это произошло: то ли просто по неосторожности, то ли они неправильно оценили обстановку, то ли еще по какой причине.
Немцы спокойно пропустили дозор и голову колонны и, выждав, пока вся рота попадет под прицел, разом открыли ураганный огонь. Застигнутые врасплох, партизаны растерялись и бросились беспорядочно бежать. Большинство бежало по редкому мелколесью назад в горы, даже не стреляя.
— Не бежать! Не бежать! Ложись! Бей! Товарищи, огонь! — кричал Уча, опускаясь на колено и стреляя в группу немцев, видневшуюся сквозь утренний туман.
В ярости и отчаянии он продолжал командовать и стрелять, твердо решившись не отступать, хотя по нему били два немецких пулемета. Только через некоторое время на горе затрещали партизанские пулеметы и послышались винтовочные выстрелы.
Светало. Он вынужден был покинуть свое укрытие. Правда, густой туман защищал его, но зато в тумане он легко мог наскочить на неприятеля. Чувствуя себя самым несчастным человеком на свете, Уча стал медленно отходить. Отступая, он наткнулся на комиссара роты Мирко.
Очередь прошила ему голову, прежде чем он успел снять винтовку. Стоя возле убитого, Уча несколько минут неподвижно смотрел на него. Вдруг он вспомнил о дневнике и снял с Мирко сумку. Он был в такой ярости, в таком отчаянии, что у него не хватило сил для жалости. С чувством страшного ожесточения он повернулся и пошел в гору. Стрельба продолжалась, постепенно слабея. Партизаны теперь тоже вели огонь, стреляя наугад в туман. Уча наткнулся еще на несколько трупов, но уже не стал останавливаться возле них. Отчаяние его переходило в равнодушие. Когда Уча догнал наконец партизан, ему хотелось выругаться, но у него не хватило сил.
— Замаскируйтесь, и чтобы ни одна живая душа не двинулась с места! Застрелю!.. Патронов зря не расходовать! — Это было все, что он произнес. Он сел под куст молодого можжевельника и стал всматриваться сквозь туман в том направлении, откуда могли появиться немцы.
«Я неудачник, несчастный и дурак. Так мне и надо. Я сам во всем виноват. Что теперь делать? Куда я пойду с потрепанной ротой? Я даже не знаю, сколько человек погибло. Да разве теперь это важно! Я открыл немцам наше направление, они подтянут силы и будут ждать, когда мы подойдем на расстояние выстрела. Да если бы мы и пробились, они станут преследовать нас и загонят на Копаоник. Дурацкая тактика!..» — думал Уча, беспомощно качая головой. Что же делать? Отказаться от намеченного маршрута и вернуться в горы? Нет, это неправильно; это значит нарушить решения штаба и партии. На войне нельзя поступать как кому хочется. Подчинение — закон войны, и если есть в отряде человек, который должен отвечать за дисциплину и повиновение, так это именно он. И неужели же он, командир, нарушит теперь дисциплину? Так, не желая подчиниться этому закону, погиб Гвозден. Почему же он, Уча, не отстаивал тогда свое мнение? Почему согласился с тем, во что ни капли не верил? А теперь, когда он остался один, когда никто не противостоит ему, когда комиссар роты погиб, он станет менять решение штаба?.. Нет! Но он убежден, что это решение неправильно и ведет к разгрому отряда. И ведь именно командир, а никто другой, призван решать военные дела отряда. Обязанность командира поступать так, как он считает наиболее полезным. Действовать иначе — это значит предать борьбу.
Уча ломал голову, не зная, на что решиться. Посоветоваться было не с кем. Может быть, следует поговорить со своим заместителем? Но партизаны сообщили, что заместитель исчез сегодня утром — вероятно, погиб.
— Сколько людей мы потеряли? — спросил Уча. Было уже около полудня, когда он вспомнил об этом.
Вуксан, который теперь считал себя вторым лицом после Учи, подошел к нему грустный, как будто он был виноват.