— ЛЕС!
Он побежал вперед без прикрытия и щитов, и бойцы подхватили его рев и бросились в атаку вместе с ним.
— оОо~
— Дай посмотреть. — Мать Сольвейг взяла ее за подбородок и повернула голову к себе. Прищурившись, она изучила рану на лбу Сольвейг.
Для Сольвейг глаза ее матери были просто глазами ее матери. Она видела их со дня своего рождения, и в них не было ничего странного. Конечно, она понимала, что они разные, но ее никогда особо не беспокоил вопрос о том, почему правый глаз Бренны Ока Бога так сильно отличался от левого. В нем либо была сила Всеотца, либо нет; в любом случае Бренна была матерью Сольвейг, и ее глаза были ее глазами.
Но она знала взгляд, от которого леденели сердца других, и понимала, почему. Особенно сейчас, когда эти разные глаза светились на лице, перепачканном кровью и грязью. Любому, кто не был воспитан этой женщиной, они действительно могли бы внушить ужас.
— Все хорошо, мама. — Сольвейг вырвалась из объятий матери. И все было хорошо… ее ударили рукоятью меча, и у нее болела голова, но это была единственная рана, которую она получила в бою.
— Я рада. Но рану надо закрыть. Отправляйся к Гудмунду.
У боевого целителя было бы время зашить рану; у него было не так уж много дел. Немногие получили ранения в этой битве, и еще меньше было тех, кто ранен серьезно. После трех недель боев они потеряли меньше дюжины людей, и они уничтожили все силы Толлака, с которыми столкнулись. Всю дорогу через Карлсу и большую часть пути через Халсгроф они прошли, как карающий бич.
Нет, не как бич. Это Толлак и Гуннар были бичом, ударами выжигавшим себе путь с севера на юг. Город Халсгрофа, хотя и оставался нетронутым и не покинутым людьми, выглядел едва ли лучше Карлсы. Половина его была сожжена, и только половина жителей осталась в живых.
Люди, которых они там встретили, освобожденные от захватчиков, описывали пережитое опустошение. Пусть Толлак и вступил в союз с Гуннаром, но именно люди Гуннара уничтожили Карлсу, а когда Толлак ополчился на своего союзника, та же участь постигла Халсгроф. Они не допустили полного уничтожения только потому, что битва была почти на равных — люди Гуннара сражались против людей Толлака, альянс распался.
Из-за того, что Леиф и отец Сольвейг забрали в набег на Франкию самых сильных воинов, у Карлсы почти не осталось способного сражаться войска. То же самое было и в Гетланде. У них не было никакой надежды предотвратить нападение.
А теперь эти налетчики и армия Меркурии разбили лагерь на южной окраине Халсгрофа. Они освободили город, убив всех врагов, которых встретили.
Было странно разбивать лагерь в собственном доме. Здесь, в Халсгрофе, чувство тоски было не таким острым, как в ту первую ночь, после того как они перебили крошечный отряд в Карлсе и разбили лагерь возле руин, которые были их большим залом, их настоящим домом. Сольвейг просидела всю ту ночь, свернувшись калачиком в объятиях Магни, и чувствовала, как внутри нее бушует утрата.
После трех недель, недель сражений и побед, острие этой боли притупилось. И все же нереальность того, что им приходится стоять лагерем, как захватчикам, в собственном доме, — приходится, потому, что у них больше не было дома, — терзала ее сердце.
Мать протянула ей полоску чистой ткани. Сольвейг взяла ее и прижала ко лбу.
— Ты хорошо сражалась сегодня, дочь моя. С твоей грацией и силой владения мечом мало кто сравнится, будь то мужчина или женщина.
Ее мать никогда не хвалила попусту, и никогда раньше она не хвалила Сольвейг так открыто. Ее слова проникли в душу.
Больше грации и силы, чем у других, мужчин или женщин — слова, которые люди говорили об Оке Бога.
Зная, что ее мать не ждет и не примет благодарности за оценку, которую считает только констатацией факта, Сольвейг подавила желание поблагодарить ее. Вместо этого она кивнула, и сама констатировала другой факт:
— Я стремлюсь только к тому, чтобы быть достойной стоять рядом с тобой на поле боя.
— Я бы не позволила тебе выйти на поле боя, если бы это было не так, Сольвейг. Ты всегда была достойна этого. Теперь ты тоже стала великой, — она сжала руку Сольвейг. — Иди к целителю.
Она пошла прочь. Сольвейг ошеломленно смотрела ей вслед. Прежде чем ее мать успела отойти слишком далеко, она позвала:
— Мама!
Ее мать повернулась, приподняв бровь над своим легендарным глазом.
— Я люблю тебя, — сказала Сольвейг, внезапно отчаянно захотев сказать это. Хотя это чувство никогда не подвергалось сомнению, прошло слишком много времени с тех пор, как она это говорила.