Надя никогда не чувствовала себя солнцем собственной планетарной системы. Если бы она писала автобиографию, у нее не хватило бы ни сил, ни дерзости отвести себе центральную роль – как бы жалко это ни прозвучало.
Дочь главной героини.
Внучка главной героини.
Лучшая подруга главной героини.
Любовница главного героя, робко примеряющая амплуа будущей жены. Амплуа трещит по швам, как старое платье. Все же невеста – слишком роковой персонаж. Слишком много читательского внимания, а внимание – даже формальное, вежливое – было для Нади невыносимым, в прицеле чужих глаз она порой чувствовала себя голой.
В детстве ее безусловным солнцем была мама. И так благодатно было греться в его лучах. Таборная яркость маминых нарядов, черный излом бровей и карминная сочность капризных губ, гладкий лоб, дешевые вульгарные бусы и блеск помады – все это казалось завораживающим, как ларец с пиратским кладом. Больше всего на свете маленькой Наде нравилось сидеть около стены на детском стульчике, расписанным под хохлому, и наблюдать за примой.
В приме не было ни грамма спонтанности. Казалось, каждый ее жест, каждый взгляд выверен с алхимической точностью. Она скользила по квартире в отороченном плюшем атласном халате, морщилась от головной боли, варила себе тридцать третью чашку кофе, курила в форточку, красила ногти на ногах темно-вишневым лаком, а потом дула на них, издалека, с остервенением, как трубящий слон. Иногда кружилась по комнате, неслышно напевая что-то джазовое, легкое, как взбитые сливки. Иногда застывала у окна и хмуро смотрела на заснеженный двор.
Надя обожала приму, была самым преданным ее фанатом, самым благодарным из ее зрителей.
Потом место солнца досталось бабушке, потом – Егору, потом эстафетную палочку принял Данила, а она, она сама всегда была где-то на периферии. И это было привычно, как собственное тело. И было странно думать об этом не как о константе.
– Хочешь сказать, – осенило Надю вдруг, – что сначала я выбрала мужчину, похожего на бабушку, а потом – похожего на маму?
Мысль была подобна удару кулака по темечку.
– Умница, – просиял Борис. – Бабушка была жестокой. А мама, как ты сама говорила, ускользающей. Тебе было необходимо сначала пережить любовь как жестокость, а потом любовь как ускользание.
А потом Светлана вынесла шарлотку с грушами, вот тогда Борис это и сказал.
– Ты похожа на медузу. Медузу без красивых ядовитых щупалец. Но теперь у тебя есть шанс обдумать все это и наконец зажить как Надя Сурова. Не как человек-пострадавший-от-жестокости-ближнего. И не как человек-пострадавший-от-ускользания ближнего. А просто как Надя Сурова, сама по себе. Как раз удачное время, чтобы взять паузу, подумать об этом. А потом начать все заново. Как говорят американцы, получить фреш-старт.
– Нет, постой. – У Нади разболелась голова. Она и правда вдруг почувствовала себя колышущимся сливочным желе; думать было трудно. – Наша встреча была случайностью. Никого я специально не искала. Если уж на то пошло, мне просто понравился секс. А потом – понравилось его отношение к жизни. Легкость его…
– Вот именно. И в маме тебя очаровывала легкость. А попытка ее оседлать была почти эротическим переживанием… А то, что ты любила его, – неправда.
– Ну что значит…
– Слушай, – с улыбкой перебил Борис. – Я сейчас тебе одну вещь скажу. Ты не смущайся, я со Светочкой все равно это уже обсуждал… Думаешь, я не заметил, как ты смотрела на меня, тогда, в самом начале?
Надины глаза стали вдруг влажными, а щеки – горячими. Где-то в ее сердцевине проснулся и недовольно заворочался ребенок.
Света собрала тарелки и деликатно ушла в кухню, хотя посуда в этом доме всегда мылась ближе к ночи.
– Да не красней ты так. Как школьница, в самом деле. Я не был бы психологом, если бы не заметил. Вот скажи мне, разве влюбленная женщина, которая ждет ребенка, станет так на чужого мужика смотреть?
– Ну… У меня просто было трудное время. Он не уделял мне внимания. И я… запуталась. Не понимала, чего хочу.
– Золотые слова. Не понимала, чего хочешь, потому что чувствовала, что готова уже прервать эти отношения. А с другой стороны, забеременела так некстати. И так называемая семья – всего лишь твоя модель самозащиты… Все равно рано или поздно ты бы переросла эти отношения.
– Ты так думаешь?.. Да ну, у меня в голове не укладывается… Это все твои дурацкие психологические примочки.
– А тебе и не надо сейчас ничего укладывать. У тебя дела и поважнее есть, – Борис кивнул на ее живот. – Ты просто иногда об этом думай, этого будет достаточно. Пройдет время, все само по себе уложится… И знаешь еще что?
– Опять какую-то гадость скажешь? – слабо улыбнулась она.
– Иногда мне кажется, что за этим я и встретился с тобой взглядом. Тогда, в магазине. Чтобы ты побыстрее поняла. Потому что пусть ты и не была девушкой, пытавшейся прыгнуть с крыши, или ненормальным философом, давшим обет молчания… Зато ты в таких дебрях жила, что любому из них представить страшно. А сейчас у тебя появился шанс.
– Шанс?
– Стать самой собой. Перестать обслуживать собственные комплексы. Зажить настоящей Надей Суровой, новой, счастливой.
Ребенок – это пожизненная тюрьма. Несмываемая красная точка лазерного прицела на твоем сердце.
Надя сидела на больничном подоконнике, меланхолично рассматривала счастливых отцов, которые, прижимая к груди помятые тюльпаны и розы, толпились под окнами, и думала о вещах, которые не сделает уже никогда.
Не совершит затяжной парашютный прыжок.
Не пересечет экватор на легкой, как ореховая скорлупа, парусной шхуне.
Не попробует рыбу фугу.
Не поможет голодающим Сомали.
Не научится водить вертолет.
Все говорят, в последние дни беременности чувствуешь себя особенно наполненной. Надя чувствовала себя приговоренной.
И не то чтобы она когда-либо всерьез мечтала стать парашютисткой или съесть божественно нежную рыбную мякоть, которая, будучи неправильно приготовленной, мгновенно убивает едока. Она как раз предпочитала мясо и с детства боялась высоты. Просто эти многочисленные «никогда» были безнадежнее, чем гробовые гвозди. Они словно усмехались в лицо: какая-то часть твоей жизни навсегда окончена. Это необратимо. Время хаотичного планирования будущего осталось позади. Тебя поставили на полочку, на твой лоб приклеили стикер. Отныне любая твоя спонтанная глупость лишится приставки «милая». Ты несешь полную ответственность за мультипликационного человечка в дурацком кружевном чепчике. Его насморк, его кишечные колики, его дурное настроение, двойки, сбитые коленки, первая выкуренная сигарета и первое любовное разочарование – все это будет отчасти и на твоей совести. Нежный, пахнущий молоком, медом и космосом комочек превратится в небритого замотанного мужика, у которого в глазах – тоска и разочарование, а изо рта несет сигарной горечью и дешевым коньяком. Или в сутулую женщину с твердой линией рта, которая хранит вибратор в прикроватной тумбочке и на этом основании считает себя почти феминисткой. Но для тебя этот давно отдалившийся человек все равно навсегда останется крошечным Буддой в кружевном чепчике. Для которого ты была домом и космосом, который, когда ты клала ладонь на округлившийся живот, с той стороны упирался в нее крошечными пятками.
Надя родила быстро, по-крестьянски. Ничего не успела понять. Отошли воды, она взволнованно попросила обезболивающий укол. Медсестра замешкалась, побежала сверяться с медицинской картой. А в это время пришла другая смена, Надю посмотрели в кресле и увели в родовой зал. Боль была, но недолго. Зато такая боль, какую невозможно представить, не испытав, – Наде казалось, что хладнокровное чудовище разрывает ее изнутри сухими когтистыми лапами. Капля пота щекотно стекла по лицу. Было мокро и страшно. А потом все засуетились вокруг, орали, чтобы она тужилась и что ей невероятно повезло, все идет как по маслу. Надя выпустила на волю сочный звериный крик. Распятая в кресле, как лабораторная лягушка, она выдавливала из себя Чужого. Акушерка с пропитым лицом лежала на ее животе, как на газоне. И вот наконец Надю пощадили, чудовище разжало когтистый кулак, боль прошла – мгновенно, как будто рубильник переключили. Кто-то заплакал у ее ног – хриплым мультипликационным голосом. А потом ей вручили крошечную красную девочку. Положили на грудь. Надя рассеянно улыбалась, не вполне понимая, что происходит.