В госпитале все шло стремительно, там умели обращаться с ранеными. Врач быстро осмотрел вновь доставленных, в то время как медсестра изучала их документы и диктовала сведения стенографистке.
— Вошель Бернар… год рождения… адрес… Вошель Кристина, урожденная Роблен…
Кристина, бледная, с закрытыми глазами, слышала все откуда-то издалека.
— Мужчина в коме, — сказал чей-то мужской голос. — 14-я операционная. Но с ним все кончено. А женщина, пожалуй, выживет. На операцию немедленно.
С невероятным усилием Кристина открыла глаза, и вначале ей показалось, что она снова в том коридоре, который привел ее — когда это было? — к свету. Но это был другой — светлее, хотя и такой же длинный. Она двигалась по нему без усилий. Совсем не страдая. Ее ждали. Зеленоватые силуэты в масках. Прямо над ней горел свет, бледный и яркий одновременно, не отбрасывающий теней. Ее подняли, переложили на твердую, холодную поверхность. Она не волновалась, будучи уверенной, что дверь отворится снова. Она пошевелила губами.
— Что она говорит? — прошептал из-под маски чей-то приглушенный голос.
— Я не совсем разобрала. Что-то вроде того, что она свободна.
Затем внезапно на нее обрушилась темнота.
Когда она вновь пришла в себя, вокруг все так же суетились врачи.
— Не двигайтесь, — посоветовал самый молодой. — Вам некоторое время придется побыть в гипсе, но опасности уже нет. И уж поверьте, вы возвратились издалека. Ну-ну, не надо плакать. Еще увидите, как жизнь прекрасна. А теперь постарайтесь расслабиться и отдыхайте, вот так.
Она пробормотала:
— А он?
— Тсс, разговаривать запрещено.
— Он умер?
Врачи, а их было трое, тихо посовещались, и тот, кто, очевидно, был хирургом, взяв ее за руку, сказал:
— Да. Но он умер смертью, которую можно только пожелать тому, кого любишь. На несколько секунд он вышел из комы и пришел в себя. Такое часто случается. Но никогда мы не видели столь счастливого лица. Он несколько раз повторил: «Я видел, видел». И добавил еще: «Дайте мне вернуться туда» — и в этот же момент умер… Ну-ну, мадам!
Они окружили кровать, откинули покрывало. Но хирург сразу же успокоился.
— Обморок! Ничего страшного… Шприц… Нет, потоньше иглу. Нужно было подождать… Волнение. Вот так, все. А странное у нее было выражение. Будто это не доставило ей особой радости. Отчаяние я бы еще понял, но злость.
Он открыл дверь.
— Фернанда! Поручаем ее вам. Поаккуратнее с ней. Посмотрите потом на запястья. Когда-то она пыталась покончить с собой. А если сейчас еще узнает, что никогда больше не сможет ходить!..
Солнце в руке
Le Soleil Dans La Main (1990)
Перевод с французского Е. Головиной
Предисловие
Странную историю, которую вы сейчас прочтете, мне самому когда-то рассказали. Выдумать ее у меня просто не хватило бы смелости — слишком уж она похожа на романтическую легенду, не имеющую ничего общего с реальной действительностью. Озеро в горах, затонувший в нем клад, старинный замок, помнящий Дю Гесклена, но самое главное — героиня. Женщина, всю жизнь взращивающая в душе раковую опухоль беспощадной мести… В наши дни это может, конечно, пленить наивного читателя, наделенного богатым воображением, но рискует показаться несколько старомодным. И тем не менее все это — правда! События, о которых здесь рассказано, произошли на самом деле, я же лишь изложил их в чуть более связной последовательности. Мог ли я, случайно услышав подобную историю, остаться глухим к ее призыву? По счастью, в ней изначально содержалось зерно той странной правды, которую невозможно сочинить, разрываясь между стремлением к грубой точности и желанием поразить окружающих. Она заслуживает того, чтобы быть воспетой бардом, но в моем лице обрела лишь скромного ремесленника, который, не имея иных побуждений, постарался изложить ее с предельной достоверностью.
Глава 1
Золото греет. Ветер с запада обдувает гладь озера своим свежим дыханием и заставляет зябнуть руки, засунутые глубоко в карманы. Жан-Мари крепко сжимает в руке монету. Он держит ее плотно, чтобы контакт ладони с металлом был полнее, иногда с нежностью оглаживает большим пальцем гладкую округлость или бережно проводит им по ребру монетки и тогда чувствует, что она словно живая. Ах, как ему хочется смотреть и смотреть на нее, но он не позволяет себе этого наслаждения, боясь, как бы сиюминутное счастье не иссякло и не лишило его будущих радостей любовного созерцания, — так берегут свет фонарика, включая его лишь по необходимости, иначе он начнет меркнуть, пока не погаснет совсем. И Жан-Мари крепко держит монету в плотно сжатом кулаке. Он уже досконально изучил ее рисунок: на одной стороне — двуглавый орел с развернутыми крыльями… впрочем, нет, не с развернутыми, а скорее с угрожающе приподнятыми, так, что растопыренные перья напоминают протянутые пальцы; на другой — вполне добродушный профиль с закругленным кончиком носа, валиком усов и бородой, какие носили эрцгерцоги. Но только этот человек куда больше, чем эрцгерцог. Он — император. Среди слов, выбитых по окружности монеты, ясно читается: «Imperator». Остальные слова он оставил себе на потом, это как бы сокровище в сокровище, неисчерпаемое до тех пор, пока его можно смаковать один на один. Почему, например, своей когтистой правой лапой орел сжимает меч, а левой — круглый шар, увенчанный крестом? Здесь есть над чем подумать, и каждое новое предположение — новый источник радости. Дата читается ясно: 1915-й — и сразу же вызывает в памяти какие-то смутные образы войн и трагических событий. Дед сказал: «Мне кажется, это четыре дуката». Подумать только, шестьдесят пять лет она кочевала из кармана в карман, из кошелька в кошелек, из бумажника в бумажник, из копилки в копилку, переходя из тонкой надушенной ручки в грубую лапу наемника, оплачивая то карточный долг, то услуги сводни — известно, на что богачи тратят золото, — словно искала хозяина, и вот теперь Жан-Мари, слегка надавливая на монету пальцем, как бы дает ей понять, что здесь, в Герледане 1980 года, она наконец-то обретет покой.