«Ты конечно!» — хотелось злобно крикнуть Загорелову, но он не решился, снова запутавшись в мучительных колебаниях.
— Записку надо будет вынуть, — повторил он подавленно, с трудом выжимая из себя слова.
И он замер в ожидании, поглядывая с тревогой на Жмуркина. Однако и тот некоторое время молчал, тоже в напряжении как бы застыв на своем месте. Казалось, он и сам ожидал теперь от Загорелова этого сердитого и злобного возгласа, и даже желал его.
— И кто-нибудь из нас это сделает, — наконец проговорил Загорелов нерешительно.
Жмуркин точно понял и оценил эту нерешительность, и выражение ожидания будто ушло с его лица.
— Кто-нибудь из нас? — переспросил он. — Ты! — вдруг злобно выкрикнул он.
Загорелов точно весь сжался.
«Он ведь вон куда клонит, — подумал он с тоскою, внезапно чувствуя свою гибель, — вон куда!»
В его голову точно ворвались вихри. Все его лицо будто сдавила судорога; его губы точно прижало к носу, а его лоб весь свело в поперечные складки, резкие и глубокие. Он прекрасно понял теперь, почему тот человек назвал его «на ты», и так решительно. Из его глаз брызнули слезы.
— Ты ведь вон куда клонишь, — заговорил он, мучительно всей грудью всхлипывая и точно грозя рукою. — Ты меня «на ты» стал звать! Знаю я твои штучки! Давно я вижу! Ты ведь походку мою стал копировать! Походку, — повторял Загорелов, обливаясь слезами и словно грозя пальцем.
— Что же тут поделаешь? — отвечал Жмуркин холодно. — Плакать тут нечего! На закон, братец, жаловаться нельзя!
Он развел руками.
— Му-у-читель, — шептал Загорелов, обливаясь слезами, — ты давно меня сбиваешь! Ты паутинку мне в голову сыплешь! Ты мной хочешь быть, а я чтоб на твое место!
Между тем, Жмуркин приподнялся от печки и заходил из угла в угол решительною походкой. Он словно весь преобразился.
— На закон жаловаться нельзя, — говорил он, расхаживая по теплице, с победоносным видом поглядывая на Загорелова и заложив за спину руки. — Что делать! Даже ослепший сокол недостоин, например, дневного пропитания! Который не сумеет лягушку! Сколько раз я тебе говорил!
— Му-у-читель! — шептал Загорелов. — Ты вон и руки держишь так же, как и я! Ты вон и руки! — вытягивал он с тоскою, обливаясь слезами.
— А потом, — говорил Жмуркин, расхаживая по комнате все в той же позе и преувеличенно стуча сапогами, — а потом, если вдруг под ножку! Кто говорит нельзя? Будьте любезны! — он остановился перед Загореловым, низко изгибаясь к нему и заглядывая в его мокрое от слез лицо. — Например, послушай, — говорил он ему, — Лазарь, сделай милость, послушай!
И внезапно он замолчал, словно, сознание заглянуло в эту голову на минуту.
Несколько мгновений он пристально смотрел на Загорелова, точно не веря тому, что происходило вокруг него. Он даже сделал движение — словно порывался что-то сказать ему, какое-то самое нужное для них слово, которое вывело бы их из этого ужасного лабиринта, куда их сунула жестокая судьба. Но слово не попадало к нему на язык, и он стоял перед Загореловым, полураскрыв рот, весь застыв в нелепом порыве, точно все еще поджидая этого слова, как откровения свыше. Но затем он отчаялся и в этом. Мучительное беспокойство исказило его черты. Он попятился от Загорелова к печке.
— Максим Петрович! — вскрикивал он пронзительно, все так же пятясь и взволнованно простирая к Загорелову руки. — Сергей Лазарич! Нас несет бурей!
— Мучитель, — шептал Загорелов, плача, — знаю я, чего ты добиваешься! Мучитель!
— Лазарь Максимыч! — выкликивал Жмуркин. — Помолчите хоть одну минутку! Вы меня путаете! Нас несет бурей.
Он ясно видел надвигавшийся на них ужас, но уже не знал, как предотвратить его.
Однако, все же ему удалось убедить Загорелова скоро, и скоро тот замолчал. Что-то нашептывая, он, впрочем, тотчас же встал со стула и пересел на пол у печки, уныло охватив колени руками. А Жмуркин уселся на стул.
— Помолчи, помолчи! — шептал он Загорелову через комнату.
Они замолчали; в теплице все притихло. Только деревья тревожно гудели за каменными стенами да лесные овраги пронзительно перекликались поpою, как путники, сбившиеся с дороги. Тени, плавно покачиваясь передвигались по стенам.
А Загорелов и Жмуркин неподвижно сидели друг против друга и напряжению молчали. Лицо Загорелова было все плаксиво сморщено, а лицо Жмуркина словно застыло в усталом равнодушии. И им обоим порою казалось что они то начинают расти, мучительно вытягиваясь до непомерной высоты, то так же внезапно сокращаясь затем до размера мыши. То вытягиваясь, то сокращаясь — так колеблется догорающее пламя.
«Сознание мигает», — подумал Загорелов, делая последнее мучительное усилие, чтоб восстановить в голове порядок. Но из этого усилия у него, однако, ничего не вышло на этот раз. Трезвое суждение порою одиноко появлялось в его сознании, но оно тонуло тотчас же в общем диком хаосе нелепых образов и острых ощущений, как тонет сбившийся с дороги путник в ревущей мгле свирепой метели. На минуту Загорелов как бы оцепенел перед этой тьмою, как кролик, испуганный ястребом. А потом его точно приподняло и понесло куда-то бурным течением.
На следующее утро повар Флегонт, тотчас же после чая, отправился в лес, чтоб вырезать себе удилища. По его предположениям, которые он любил высказывать всегда в самой категорической форме, ровно с 29-го августа в Студеной должен будет хорошо ловиться линь, почему он и решился заблаговременно приготовиться к этой ловле. Долго он ходил среди дигилястых кустов орешника; наконец он нашел и вырезал все, что ему требовалось. Положив удилища к себе на плечо, он отправился затем домой, спустившись в глубокий разрез между холмами, радостный и веселый. Но когда он проходил мимо стен старой теплицы, его лицо внезапно словно обеспокоилось. В этой теплице он ясно услышал какой-то странный говор или, вернее, звуки, напоминавшие собою человеческую речь. Флегонт прислушался. Сомнения не было, в теплице звучали два голоса, но, однако, Флегонт не решился признать их за человеческие голоса, хотя он прекрасно уже различал интонацию каждого. Один из этих голосов глухо и равнодушно ворчал, а другой как бы плаксиво жаловался на что-то. Флегонт весь шевельнулся в недоумении, размышляя, кому бы могли принадлежать такие странные голоса. Но долго он не находил надлежащего ответа. И вдруг он вспомнил. Лет двадцать тому назад, в одном приволжском городе он видел в заезжем зверинце, как ссорились две обезьяны; и теперь эти странные звуки внезапно живо напомнили ему ту картину.
— Господи Боже наш! — проговорил, он двигаясь к теплице с выражением самого крайнего удивления.
Рассчитывая снова увидеть давно невиданных и диковинных зверей, он осторожно отворил дверь теплицы и заглянул туда. И тотчас же в совершенном ужасе он отпрянул назад, уронив с плеча удилища.
— Господи Боже наш! — прошептал он снова, чувствуя спазму в горле.
Однако, как бы переселив себя, он снова через минуту заглянул туда же в дверь, вероятно, желая проверить, во что бы то ни стало, уж не приснилось ли ему все то, что он увидел там только что сейчас. Но глаза его не обманули.
В теплице друг против друга сидели Загорелов и Жмуркин. Загорелов сидел на полу, у печки, горько плакал, сморщив все лицо в какую-то ужасную маску, и говорил, обращаясь к Жмуркину:
— Не мучьте вы меня, Максим Сергеич! Избавьте вы меня от этого!
А Жмуркин, развалясь на стуле, тупо и равнодушно бормотал:
— Лазарь, погляди на закон природы! То есть, например, везде!
В этой же теплице на тахте, все завернутое в простынку, лежало как бы чье-то тело. С левого бока, выбиваясь из-под простынки, свешивался до самого полу подол юбки желто-розового цвета, а за тахтою, в изголовье, стояла ванна, набитая ноздреватым, полуистаявшим льдом.
Флегонт хлопнул дверью и побежал в усадьбу, изо всех своих сил работая локтями. Но на полдороге он вдруг остановился, расплакался и сказал:
— Что же такое?.. На тя, Господи, уповахом!