Аркадий Николаевич уже начал терять счет напряженным дням — вторую неделю подряд длится кромешный ад. Снег давно исчез. Кругом черно от артиллерийских воронок, деревья стояли голые, с обломанными сучьями, с исцарапанными стволами, некоторые валялись с вывороченными корнями. Поредел лес. Серое зимнее небо затянуто тучами пыли и порохового дыма.
Данилов большую часть времени проводил в траншеях и на командном пункте бригады. Борода у него побурела, щеки ввалились, серая каракулевая папаха в двух местах прорвана осколками и пулями. И только глаза были по-молодому оживленными, горячими, глаза оставались прежними, даниловскими.
Нередко его подмывало отстранить пулеметчика, самому стать к амбразуре дзота и, как бывало в гражданскую войну, поймать на мушку шевелящуюся цепь противника, ощутить бодрую дрожь «максима» в руках — подмывало тряхнуть молодостью. Но он понимал, что и время не то, и роль его сейчас совсем другая. Личный пример и сейчас, безусловно, дело хорошее, но малоэффективное. Комиссар должен быть комиссаром. Люди, их моральный дух — вот что было главным для него. А он чувствовал, что люди уже выдыхаются, люди устали от беспрерывных боев. Для металла и то есть предел, металл и тот устает.
В одну из ночей Аркадий Николаевич решил провести в отрядах короткие митинги — и не только поговорить с партизанами, рассказать им положение дел, но и показать кинофильм. Он знал силу кино.
Между двух сосен на нейтральной полосе натянули белое полотно. Там, где час назад в амбразуре грозно стоял «максим», установили киноаппарат, и застрекотал он нежно, мелодично, как домашний сверчок за печкой. В динамиках, высоко на соснах, загремела музыка. На экране возникла Спасская башня Кремля, куранты выбили первую октаву песни «Широка страна моя родная…», по полотну побежали буквы: «Разгром немцев под Москвой».
Гремит музыка, идут войска, стремительно проносятся побеленные известью танки, тяжело покачиваются на шоссе пушки с огромными зевластыми жерлами… Партизаны смотрят из окопов на экран, затаив дыхание. Куда делась многодневная усталость! Дух захватывает от обилия боевой техники, от бесконечных колонн красноармейцев в новых шинелях. С самым настоящим ревом пикируют бомбардировщики — трудно поверить, что это в кино, а не на самом деле. От этого рева головы невольно втягиваются в плечи. На экране взрывы, земля летит вверх, как час назад летела здесь. Знакомо горят немецкие танки. И настоящий дым от настоящих, еще чадящих вокруг танков перемешивается с дымом на экране и кажется, что недавний бой, который вели партизаны, еще длится. Кто-то так увлекся, что, забывшись, азартно выпустил по убегающим из горящего танка немцам длинную автоматную очередь. Дружно грохнул смех. Он покатился по траншеям, от блиндажа к блиндажу, — не сразу каждый понял, что произошло. Потом хохотали уже над пленными, которых вели в Москву, над их затрапезным видом, над повернутой в небо стрелкой с надписью «Hax Москау» — над стрелкой, указывающей, что путь на Москву идет через рай…
В первом отряде в эту ночь показывали довоенный фильм «Парень из нашего города». После него к Аркадию Николаевичу подошел партизан и срывающимся от волнения голосом сказал:
— Товарищ комиссар, большое спасибо вам за кино.
Данилов всмотрелся в лицо.
— A-а, Шейкин. Ну, как — воюете?