В Николаевке Сергей Григорьевич пробыл двое суток. И когда убедился, что уборка в колхозе началась, поехал домой. Завтра должны съехаться работники райкома и доложить ему о сделанном в других колхозах.
Уставший так, будто он совершил труднейший танковый рейд по вражеским тылам, Сергей Григорьевич сидел рядом с шофером и подремывал. Монотонно гудел мотор, покачивало. Время от времени он с трудом поднимал отяжелевшие веки, бросал короткий взгляд на поля и глаза снова сами собой закрывались, словно их склеивали.
Мысли дремотно крутились вокруг все того же: вокруг уборки хлебов, вокруг того главного, что так необходимо ему, чтоб поднять район. «В Николаевке теперь дела должны пойти, — думал он. — Председатель новый… боевая женщина… Она теперь не ослабит… Наведаться через недельку-две… помочь…» Мысли все медленнее шевелятся, все отрывочнее становятся. «Новый председатель… — И вдруг он встрепенулся. — Значит, все дело в председателе?! Нет плохих колхозов — есть плохие председатели. Как же можно было забыть эти слова Сталина? Вот что значит оторваться от села на длительное время — простые истины стал забывать! Руководящее звено колхозов — председатели, бригадиры — вот то главное, за что надо хвататься. Хвататься обеими руками!»
Сон отлетел — будто смахнули его. Новокшонов потянулся за папиросой.
Председателей надо пересмотреть — с них начинать. Все старье, наподобие нашего михайловского Тихомирова, Кульгузкина, повыгонять, на их место молодежь выдвигать, фронтовиков. Бригадиров позаменять. Инициативных надо, боевых. А чтобы это сделать, надо пожить денька по два-три в каждом колхозе… По два-три? — возразил сам себе. — А их семьдесят… Двести дней! Это ничем другим не заниматься — семь месяцев выкинуть. Не пойдет… А как же делал Аркадий Николаевич? Он ведь знал всех людей в районе. Правда, он и работал не один год… Шатров не меньше его просидел здесь, а не во всех колхозах даже побывал, наверное, даже председателей не всех в лицо знал…
С теплом и грустью вспоминал Сергей Григорьевич, с каким удовольствием всегда они ездили вместе с Даниловым, как понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда. Стоило Аркадию Николаевичу чуть пристальней посмотреть на разворачивающийся у дороги комбайн, как Сергей уже знал, что именно привлекло внимание Данилова.
— Концы полосы не обкосили, мнут пшеницу… — полувопросительно-полуутвердительно говорил Сергей.
А Данилов брался за ручку дверцы, шофер тотчас же тормозил, и Аркадий Николаевич шел к комбайнерам. Если случался пожилой комбайнер, укоризненно говорил:
— Ты что ж, Матвеич, будто первый раз за штурвал встал. Чему ты учишь своего штурвального. Он же — завтрашний комбайнер!
Матвеич виновато мял картуз, не замечая, что вытирает об него мазутные руки, смущенно оправдывался:
— Не доглядел, Аркадий Николаевич. Виноват…
Молча обойдет Данилов комбайн и, не попрощавшись,
уедет. Значит — сердит. Для комбайнера это хуже любого нагоняя. Сергей не знает случая, когда бы Данилов ругался.
А если комбайнер попадался молодой, Аркадий Николаевич просил шофера принести из машины складной металлический метр, подзывал всех троих — комбайнера, штурвального и тракториста, — отмерял во вмятом гусеничном и комбайновском следе квадрат, выбирал из него все колоски, вышелушивал их. Помнится, шофер, веснушчатый, рыжий, сдерживая брызжущий из глаз смех, услужливо подставлял чашечку балансирных весов, какими обычно взвешивают химикаты фотографы, прикидывал.
— Сто грамм…
Аркадий Николаевич смотрел на молчавших механизаторов:
— Мало, да? Пустяк ведь? Вот давайте посчитаем, во что выходят эти сто граммов. На квадратном метре это получается уже двести граммов… А ну-ка, смеряй длину всей колеи тракторной и комбайновой на развороте, — подает он метр комбайнеру. Тот старательно вымеряет. Все вслух с некоторым любопытством подсчитывают общую длину. Данилов подытоживает — Значит, тридцать три метра. Ладно. Для круглого счета возьмем тридцать. Это уже шесть тысяч граммов — шесть килограммов. Ширина полосы у вас здесь метров пятьсот.
— Да, пятьсот пятьдесят, — подтвердил тракторист. — Осенью я здесь зябь пахал.
— Ну, вот. Хедер у вас пять с половиной метров. Значит, вы сто разворотов сделаете. Это — шестьсот килограммов зерна уже оставили на полосе только с одной стороны, да с другой столь же. — Двенадцать центнеров зерна вы вдавливаете в землю колесами и гусеницами. Поняли? У вас в колхозе работает три комбайна. Если там так же относятся, вот уже тридцать шесть центнеров только с трех полос колхозники не доберут. А в колхозе таких полос два десятка — тысячу гектаров. Даже если вы только половину уберете комбайнами, и то получается больше ста центнеров потерь! — Данилов следил, как удивленно вытягиваются лица у механизаторов. И продолжал — Думаете, это все? Нет. Теперь давайте посчитаем. — Он доставал толстую записную книжку, листал ее. — У вас триста семьдесят мять трудоспособных. Если в среднем взять в день по трудодню, а в году по двести — двести пятьдесят выходов, то… помножьте-ка! — Сам считал, прищурив глаза — Триста… ни двести… так… так… Где-то семьдесят пять тысяч трудодней. — Доставал карандаш, быстро мелькали цифры на обложке записной книжки. — Вот вам итог: по сто тридцать граммов с трудодня колхозники не дополучат хлеба! Это — в среднем у каждого работающего вы отняли по два с половиной пуда! А с семьи — по пять-семь с половиной пудов! Представляете? По центнеру хлеба у каждой семьи вы, комбайнеры, втаптываете в землю!