— Даже шторы! — с оттенком недоверия переспросил Новокшонов.
— Да, шторы, — не поняла удивления секретаря Вера Ивановна. — Из дома принесли. Попросили сторожа разломать нары и сделать из них топчаны. — Вера Ивановна снова улыбнулась. — Дед только начал, а делать потом стали все.
— Все это хорошо… Вера Ивановна, — сказал Новокшонов. — А все-таки как с графиком?
— С графиком лучше стало. На следующий же день восемнадцать убрали, а вчера уже двадцать один.
— И все-таки не это главное.
— Вы хотите спросить, на сколько дней уборки рассчитан график?
— Да-а. Это главное.
— На сорок дней, — ответила и добавила — Если не будет дождей.
— А дожди будут определенно, — как бы сожалея об этой определенности, заметил Новокшонов. Он глянул прямо в глаза пропагандисту, спрашивал: что тогда вы будете делать?
— Если будут дожди, то, несомненно, дольше протянется уборка. Но хлеб уберут весь.
— Это вы так думаете?
— Не только я. Весной колхоз сеял сорок дней. Поэтому перестоя хлебов не будет.
«Ого! А ты разбираешься. Молодчина… Вот и быть тебе заведующим сельхозотделом вместо этого прощелыги Комова!..»
Сергей Григорьевич уже не видел больше в ней только женщину — смотрел ей в лицо не мигая, как смотрят, когда хотят и еще не решаются сказать человеку что-то важное и неожиданное, когда думают: сейчас сказать или еще погодить? И он ничего не сказал, а только спросил:
— Вы до райкома где работали?
— Нигде не работала. Училась в средней школе.
— А как в пропагандисты попали?
— Машинисткой здесь была. Потом — в партучете. Всю войну в райкоме проработала.
— А почему я вас не помню по школе?
Вера Ивановна улыбнулась:
— Я не здесь училась. Приехала в сорок первом в эвакуацию.
— Одна?
— Нет, с матерью. Вот и живем здесь.
— Не собираетесь возвращаться?
— Пока не думаем. Уже привыкла здесь.
Сергей Григорьевич побарабанил пальцами по столу. Удивленно посмотрел на руку — даниловская привычка появилась ни с того ни с сего…
9
Сентябрь был в разгаре. Серебристые паутинки плавали в воздухе. Небо, поблекшее, сатиновое, висело высоко над головой. То здесь, то там пылили вдали автомашины — сновали взад-вперед, как трудяги-муравьи. В такую пору степь казалась Сергею огромным живым организмом — пульсирует, дышит, населена множеством людей, машин, бричек.
Сергей Григорьевич побывал в МТС и на обратном пути решил заехать к матери, помыться в бане да вечерком посидеть в конторе с новым председателем, с Николаем Шмыревым, избранным неделю назад — в самый разгар уборки. На душе было хорошо — словно по заказу на бедность послевоенную погода стояла сухая, тихая, и колхозы изо всех сил старались управиться с хлебами.
Выехав на бугор, Сергей Григорьевич увидел впереди одинокую фигуру. «Кто-то рановато с поля домой подался». Прибавил газку. Поравнялся — Лиза! Босая, в легком ситцевом платьишке, с косынкой на плечах, такая же, как и до войны, веснушчатая, загорелая, с облупленным носиком, вздрогнула, когда он подъехал — шла задумавшись — отступила от дороги.
— Здравствуй, Лиза! — остановил машину Сергей Григорьевич.
Вспыхнули глаза у Лизы. Но тут же погасли, склонила голову.
— Садись, довезу.
— Спасибо, — ответила она тихо, не поднимая головы.
Он выключил скорость, вышел из машины. Лиза аккуратненькими пальчиками ноги катала по земле засохшую сломанную былинку. Миниатюрную ножку, белую царапинку наискосок загорелой икры, по-девичьи подобранный живот, распоровшуюся вытачку под грудью — все сразу разглядел Серхей. Шагнул к ней, взял за руку.
— Ты все-таки сердишься на меня? — спросил он, стараясь заглянуть ей в лицо.
Она молчала.
— Я же тебе объяснял: ничего я не могу сделать — закон есть закон. Когда он средь бела дня грабил, растаскивал колхоз, он же знал, что рано или поздно отвечать придется. Он же не мальчик, понимал, что делал, этот твой на удивление любимый свекор.
Лиза вскинула глаза, злые, кошачьи.
— Какой он мне любимый! Да по мне его хоть на живодерню отправляйте — так ему и надо, живоглоту!