До сих пор, по крайней мере, он держал свои способности в большом секрете.
Поэтому он сказал Лилии:
— Идите вы одна и скажите ей, что вы приезжая из провинций и хотите поступить к ней в ученицы.
Лилия так и сделала.
Мы опускаем разговор Лилии с хозяйкой, потому что в нем ведь нет ничего интересного.
Скажем только, что хозяйка велела ей тотчас же снять свое красивое шелковое платье и надеть форменное, коричневое, с черным фартуком и белыми отложными воротничками.
А то платье Лилии она повесила к себе в гардероб и объявила, что Лилия будет надевать его только по праздникам.
Все это так обыкновенно, что об этом тоже не следовало бы много распространяться, если бы Лилия после переодеванья не проплакала целый час, забившись на галерею со скрипучими старыми досками и широкими окнами с разбитыми пыльными стеклами.
Впрочем, у нее был утешитель, — скворец.
Скворец сидел на крыше своего скворечника, поставленного на одном из деревянных столбов галереи, и пел ей разные песни.
Она убегала сюда, на эту галерею, когда ей становилось тяжело на сердце.
Она тут часто вспоминала со скворцом поле, реку перепелов и перепела-узника…
И Лилии самой часто казалось, что она тоже в роде узника у своей хозяйки…
Хозяйка была худая, высокая, с длинной морщинистой шеей, с желтым беззубым лицом, старая и ворчливая.
Ходила она всегда в черном платье, подпоясанном широким лакированным поясом с привешенными к нему на цепочке ножницами, и когда Лилия замечала в дверях мастерской ее фигуру, ей казалось, если в окна мастерской светило солнце, будто сразу в мастерской становилось серо, серо и скучно, как в пасмурный день…
Хозяйка спрашивала с учениц за всякую малость.
Когда она замечала какую-нибудь неисправность она поджимала свои тонкие бескровные губы, при чем на ее высоком выпуклом лбу собирались морщины, и, уставившись на провинившуюся маленькими с желтым отливом и желтыми жилками глазками, говорила всегда одно и то же:
— Что? Что это? Нет, милая, ты посмотри, что это! …
И взяв пальцами за край материи или ленты, чуть-чуть подергивала ленту или материю.
Зубов у нее не было больше половины, и от этого, а отчасти потому еще, что она тянула слова, голос ее был как шипение, и для непривычного уха сначала слышалось одно только это шипение:
— Шш… шш…
Ученицы и мастерицы звали ее змеей.
Но Лилия знала, что она не змея; настоящего-то змеиного в ней ничего не было, только веяло от нее всегда чем-то унылым и тоскливым.
А это для Лилии было хуже, чем змея.
Двор, где помещалась мастерская, был сплошь мощеный неровным мелким булыжником, необыкновенно грязный и тесный, с помойкой посредине.
На нем не было, как на других дворах, ни палисадника, ни деревца. Только около сараев, куда редко кто заходил, пробивалась кое-где между камнями тощая бледно-зеленая травка.
И травка эта казалась Лилии тоже как в неволе…
Она думала, что раньше на месте этого города был луг или поле, или лес, и ей часто становилось жалко этой травки, как друга, как родного… Ей казалось непонятным, за что люди мучат травку, и было досадно на серые камни…
Раз Лилия испортила какую-то работу.
Когда в мастерскую вошла хозяйка и подошла к ней, Лилия, едва хозяйка заговорила с ней, прикусила нижнюю губу и быстро, быстро замелькала веками.
Она сидела потупившись, не смея поднять на хозяйку глаз, а когда подняла их, то увидела хозяйку, как сквозь воду: на глаза у нее набежали слезы.
— Учу, учу, — заговорила хозяйка, по своему обыкновению нараспев, — и вот вам! Что же, я вас даром кормлю, что ль? Нет, ты мне скажи: даром? Даром, говорю, кормлю-то?
Ее единственный черный передний зуб на верхней челюсти прихватил нижнюю губу, мелкие лучеобразные морщинки собрались в уголках глаз, и в этих мутных желтых глазах с желтыми жилками затеплилось хорошо знакомое Лилии выражение злости и досады.
Она взяла Лилию за плечо и больно сдавила его пальцами.
— Слышишь, что ль? — продолжала она, качнув Лилию за плечо в одну и другую сторону. — Ну, говори! Что же ты молчишь, что же ты молчишь?
И она опять качнула Лилию и еще больней сдавила пальцами ее плечо.
Сквозь тонкий лиф Лилия чувствовала, какие у ней жесткие, твердые и длинные пальцы — будто тонкие железные клещи.
— Что же ты молчишь?
А Лилия не молчала, чувствуя, что если она скажет хоть одно слово, то громко разрыдается на всю мастерскую.
И тогда бы ей не было пощады от хозяйки.
Хозяйка не любила, когда ученицы плакали.
И она стояла потупившись, кусая нижнюю губу и мигая веками. Ее щеки и подбородок стали совсем мокрыми от слез.
— Дура! Дура! — раздался вдруг за окном очень хорошо знакомый Лилии голос.
— Дура, — говорил голос, — дура!
Когда Лилия, хозяйка и все, кто был в мастерской, взглянули по направлению окошка, то увидали на подоконнике скворца…
Он сидел на подоконнике, на самом краю, нахохлившись, взъерошив на зобу перья и устремив на хозяйку свои большие умные глаза…
— Дура! Дура!
Хозяйка оставила Лилию и, смотря в упор на скворца, стала подкрадываться к нему, поджав губы и вытянув шею.
А скворец, как ни в чем не бывало, сидел на подоконнике и кричал на всю мастерскую:
— Дура! Дура!
Хозяйка, не переставая потихоньку приближаться к окошку, сунула руку в карман и потом, вынув ее, протянула ее перед собой ладонью вверх.
Теперь на ладони у нее были подсолнухи.
Когда она подошла к окну совсем близко, скворец напыжился и крикнул так громко, что у Лилии зазвенело в ушах:
— Ду-у-ра!
Потом он вспорхнул и в одну минуту скрылся за окошком.
— Не могу — рассказывал он потом Лилии, поглаживая себя по бокам крылышками, — не мог удержаться… Этакая ведьма! Все лето притворялся немым, а тут не мог…
А хозяйка решила поймать скворца во что бы то ни стало.
Она говорила, что очень любить птиц, а особенно таких, которые говорят.
Когда скворец узнал от Лилии, что на него готовится облава, он поскреб лапкой у себя за ухом и сказал:
— Плохо дело!..
И при этом так покачал головой, как будто ему задали какую-нибудь трудную задачу из самого трудного задачника, и он чувствовал, что эта задача ему не по силам…
Глава IV
ня через два после описанного происшествия хозяйка мастерской действительно поймала скворца…
Она пробралась к нему ночью, когда он спал в своем скворечнике, и без особого труда схватила его.
Потом она посадила его в клетку, которую приготовила еще заранее.
Клетка была очень просторная и очень красивая, с железными прутьями и окрашенным в зеленый цвет верхом.
Но скворец, когда его посадили в эту клетку и захлопнули за ним дверцу, едва только очутился за решеткой, сейчас же выругал хозяйку дурой, а про ее клетку сказал, что это не клетка, а застенок.
Потом он добавил, что с удовольствием запер бы в эту клетку самое хозяйку.
Затем еще раз выругался, как следует, сел на жердочку, нахохлился и зарыл нос в перья на зобу.
И он весь день просидел так молча, не двигаясь с места.
Только вечером, когда к клетке подошла Лилия, скворец спрыгнул с жердочки на пол клетки и, подбежав к решетке, просунул голову между прутьями.
— Лилия, Лилия! — закричал он из клетки и замахал крылышками.
Больше он ничего не сказал ей.
Но по тому, как он махал крыльями и смотрел ей прямо в глаза долгим пристальным взглядом, Лилия поняла, чего он хочет от нее.