— О, Роман, дорогой! — воскликнула Антония, мачеха Эрнесто, театрально сморщив свой маленький изящный носик, словно почувствовав неприятный запах. Она пренебрежительно взмахнула рукой с идеальным маникюром, отметая его жалкую попытку вести себя прилично. — Ты и правда такой… старомодный порой! И совершенно неосмотрительный!» Она неопределённо указала на Хорхе, который застыл, словно статуя оскорблённого достоинства. — Хорошо, если ты настаиваешь, мы можем обсудить это позже, но я всё же считаю, что тебе следует найти для него другую должность. Видишь ли, вы с ним определённо... вызываете тревогу похожи, и его постоянное присутствие, это вечное напоминание, вечно напоминает мне о прискорбной склонности твоего отца к хорошеньким рабыням. Для меня это просто невыносимо, дорогая. Даже если он твой сводный брат, ты наверняка могла бы найти для него какое-нибудь другое, менее... заметное занятие. Может, отправить его работать в поле? Что ты об этом думаешь? В конце концов, не забывай, Роман, что Хорхе всего лишь раб!
Последнее слово повисло в воздухе отравленным клинком, лишив Хорхе не только достоинства, но и самой человечности. Последовавшая за этим тишина была не просто спокойной, она была густой, удушающей, тяжёлой от груза невыразимой жестокости и леденящей душу реальности бессовестного использования власти.
Роман досадливо поморщился, его обычно сдержанное лицо исказилось от изнеможения, выходящего за рамки простого раздражения. Его плечи едва заметно опустились, словно под тяжестью незримой ноши, а из груди вырвался тяжёлый, почти неслышный вздох, наполненный невысказанным поражением. Он пробормотал что-то неразборчивым, едва слышным голосом, словно сам акт произнесения слов требовал от него огромных усилий, и попытался заглушить не только витающие в воздухе слова, но и бурлящий хаос в собственном сознании: — Антониета, пожалуйста, перестань… Мы же договорились.
49
Антониета, однако, осталась совершенно невозмутимой. Её «сладкая» улыбка была леденящей душу картиной невозмутимости, а глаза, сузившиеся до тонких щёлочек, блестели расчётливым весельем, которое не затрагивало их глубины. Она пренебрежительно, почти царственно отмахнулась от его мольбы, взмахнув ухоженной рукой. В её голосе сквозила приторность, искусственная яркость, совершенно не затронутая тихим отчаянием в словах Романа: — Хорошо, хорошо, мой дорогой Роман, не будем сейчас говорить о Хорхе! Я вижу, как тебе это неприятно, — последнее она произнесла с едва уловимой издёвкой, с едва заметной дрожью под маской вежливости. Эта насмешка, возможно, осталась бы незамеченной другими, но для Эмили она прозвучала как прямой удар, ещё одно подтверждение того, что она здесь незваная гостья. — Но, Роман, дорогой, я действительно очень хочу, чтобы в «Кипарисовых водах» был настоящий английский дворецкий. Ты же знаешь, как это важно для имиджа дома. Я уже присмотрела несколько кандидатур...
После этих слов на длинном, тщательно отполированном столе из красного дерева, поверхность которого отражала мерцающий свет свечей, словно тёмный неподвижный омут, воцарилась тяжёлая, удушающая тишина. Воздух в огромной столовой с парящими, богато украшенными сводами, казалось, сгустился и давил на всех присутствующих. Эмили ощущала это физически, как ощутимый груз. Лишь слабое эхо голоса Антониеты витало под высокими сводами, да едва различимый звон бокала, который Антонио поставил с почти незаметной дрожью в руках, был единственным звуком, нарушавшим гнетущую тишину, словно резкий, внезапный вдох.
Наконец, сделав расчётливое, почти театральное движение, словно предшествовавшее напряжение было всего лишь забавной мелочью, Антониета обратила внимание на Мэделин — это был продуманный манёвр, призванный разрушить чары. Её идеально поставленный голос, шёлковая нить равнодушия, объявил о новом роскошном платье от знаменитого парижского кутюрье, которое она заказала во время своей последней поездки в Нью-Йорк. Это заявление, в котором явно слышался снобизм, тем не менее сработало. Мэделин, до этого сидевшая с напускным равнодушием, оживилась, в её глазах вспыхнул огонёк неподдельного интереса, и дамы с головой погрузились в оживлённое обсуждение последних модных тенденций и светских сплетен. Постепенно, словно выпустив накопившийся в комнате тяжёлый воздух, атмосфера в столовой разрядилась, и вокруг снова зазвучали приглушённые голоса светских бесед, вернувшихся к привычному пустому щебетанию.