Она вошла под своды беседки, шагнув из мягкой утренней тени в залитый золотым солнечным светом интерьер. Восьмиугольная беседка, сплетённая из белого кованого железа, с тонкими изящными узорами, напоминающими фантастические растения, словно окутала её теплом, создав уютное, но странно настораживающее укрытие. Едва уловимая, но настойчивая нота фальши проникла в её ощущение безопасности. Посреди беседки стоял изящный белый металлический столик с кружевной столешницей, на которой ещё поблёскивали незаметные крошечные капли утренней росы, похожие на рассыпанный бисер. Вдоль каждой из восьми стен тянулась широкая удобная скамья, приглашающая присесть и отдохнуть, а на ней в художественном беспорядке были разбросаны большие пушистые подушки, бархатные и шёлковые. Их яркие, насыщенные цвета — солнечно-жёлтый, сияющий, как лучи восходящего солнца, и глубокий синий, как бездонное ночное небо, и изумрудно-зелёный, и пурпурный — создавали настоящее буйство красок, живописный калейдоскоп. Казалось, что они разбросаны небрежно, как будто кто-то только что покинул это место и беззаботно ждёт кого-то ещё, кто вот-вот должен подойти.
Эмили огляделась, её взгляд скользнул по ажурным стенам, по чистому полу, покрытому тонким золотистым слоем пыльцы, придающей воздуху волшебное свечение. Увидев на полу у противоположной стороны стола тёмный комок синего шёлка, мягко поблёскивающий в солнечных лучах, она совершенно естественно предположила, что это одна из подушек, случайно упавших со скамьи. Такой же насыщенный, глубокий оттенок, такой же блестящий, струящийся материал, знакомый на ощупь — она не раз касалась его, проходя мимо. Логика, пытающаяся победить нарастающую тревогу, убедила её, что это всего лишь простая небрежность.
Решив поднять её, движимая врождённым стремлением к порядку, которое обычно успокаивало её нервы, Эмили неторопливо обошла изящный столик — и замерла, словно наткнувшись на невидимую, но непреодолимую стену. Невидимый электрический разряд пронзил её тело от кончиков пальцев до макушки. Сердце ухнуло куда-то вниз, в бездонную пропасть, пульсация в висках прекратилась, кровь отхлынула от лица, сделав его мертвенно-бледным, почти прозрачным, как ледяное изваяние. Дыхание перехватило, лёгкие отказывались повиноваться, словно их сжал невидимый кулак. Мир вокруг сузился до одной пугающей точки. Она увидела, что на полу лежит вовсе не подушка. Вместо мягкой, пухлой, податливой формы, которую она ожидала увидеть, её взору предстало нечто совершенно иное, нечто леденящее душу, нечто ужасное, что заставило её разум мгновенно возвести невидимую, но неприступную стену, блокирующую этот образ, пытаясь защититься от невыносимой реальности. У подушек не бывает золотистых, рассыпавшихся по полу волос, образующих жуткий нимб вокруг неестественно вывернутой, сломанной шеи. У подушек не бывает мертвенно-бледных, покрытых болезненной синевой лиц, на которых навеки застыл ужас, отражающийся в широко распахнутых, теперь уже стеклянных, безжизненных глазах, устремлённых в пустоту, в бесконечную тьму, словно они увидели нечто запредельное, нечто такое, что навсегда стёрло свет из этого мира.
Воздух был пропитан дурманящим ароматом увядающих садовых роз, смешанным с сыростью влажной земли и острым запахом осеннего листопада. Но для молодой девушки, застывшей в ужасе, эти тонкие нюансы бытия не существовали. Она не чувствовала ни приторной сладости роз, ни влажной прохлады, ни лёгкого ветерка, который всего несколько минут назад ласково касался её кожи, предвещая покой. Каждый нерв, каждая клеточка её существа были пронизаны ледяным, всепоглощающим страхом, который сковал её лёгкие, отказывавшиеся вдыхать спасительный воздух. Ей казалось, что привычный мир вокруг неё с грохотом рухнул, а земля стремительно уходит из-под ног, увлекая её в бездонную пропасть отчаяния. Неужели это происходит наяву? Неужели этот кошмар — не просто ужасный сон, от которого можно проснуться?
Прямо у её ног, в самом сердце ажурной кованой беседки, ещё несколько часов назад сиявшей светом праздничных фонариков, где эхом разносился звонкий смех и в воздухе витали мелодии старинной музыки, теперь лежало нечто. Нечто неподвижное, пугающе реальное в своей мёртвой тишине. Казалось, оно поглощало весь свет, всю радость и весь воздух вокруг себя, оставляя лишь звенящую пустоту. В её затуманенном ужасом сознании не возникло ни секунды сомнений: это была Антониета Агилар.
Антониета Агилар, чьи ясные небесно-голубые глаза ещё вечером сияли озорством, любопытством и безграничной жаждой жизни, теперь были широко раскрыты в немом удивлении и застыли в выражении вечного вопроса. Они безжизненно смотрели в темнеющее беззвёздное небо сквозь изящный ажурный купол беседки, отражая лишь черноту и предчувствие беды.