ою фамилию. Вы вчистую спалили доброе имя нашего учреждения, из-за Вас мой авторитет горит синим пламенем. Почему я должен страдать из-за Вашей тупости и разгильдяйства. Только Вы, с Вашим постоянным упрямством можете допустить такое. — Далее упомянуто было о том, что Поджогиным не проявляется должной инициативы, давно не внедрялись свежие идеи, дисциплина ни к черту и прочее, прочее, прочее... Слова начальника сыпались на него как кучи мусора из чрева мусоровоза, который наконец-то, попав на свалку, получил возможность изрыгнуть из себя всю накопившуюся мерзость. Вывалив всю грязь, всю желчь и всю свою неприязнь на голову Сергея Михайловича, начальник не стал выслушивать его объяснения, а коротко уведомил, чтобы Сергей Михайлович подыскивал себе новое место работы. — Я Вас не держу, — едко бросил начальник — и лучше, если Вы сами и немедля напишете заявление по собственному желанию. Начальник всегда, когда сильно раздражался, употреблял слово "немедля". — И, естественно, по Вашему желанию, — совершенно нелепое дополнение на секунду лишило Поджогина дара речи. — Прошу, чтобы завтра заявление было у меня на столе, и считайте, что оно уже подписано. Последняя реплика начальника, которую он бросил, не глядя на Сергея Михайловича, дала ему возможность ответить, однако Поджогин, ошарашенный неожиданным словесным натиском начальника, не сразу сообразил, как отреагировать на услышанное обвинение. — Но, как же, — он попытался возразить, как-то оправдаться, вместо того, чтобы доказать, что все высказанные претензии беспочвенны. Однако, при этом, Сергей Михайлович начал нести какую-то несуразицу, — ведь сейчас середина лета, разгар отпусков, — неожиданно для себя произнес он. — Ни на одном солидном предприятии в отделе кадров со мной попросту не станут разговаривать... — Нам тоже не о чем с Вами разговаривать — оборвал его начальник и, взяв трубку телефона, стал набирать какой-то номер, давая понять, что разговор окончен. Сергей Михайлович открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но, почувствовав спазм в горле, обречено махнув рукой, повернулся к двери. Как он вышел из кабинета начальника, Поджогин даже не заметил. Его благодушное утреннее настроение улетучилось в одну секунду, учащенные удары сердца молотом отдавались в каждой клеточке его тела, он слышал ритмичные и все возрастающие удары кровяного мотора, и чувствовал, как по нему растекается непознанная ранее дрожь. Он ощущал биение в висках и нарастающую боль в затылке. И в эту минуту Сергей Михайлович испугался. Да, да - испугался. Непонятный и доселе неведомый страх овладел им. Его пугала предстоящая неизвестность, непонятные причины раздражения и внезапный гнев начальника. Пугала собственная мягкотелость и неумение возразить, защитить себя. Пугало собственное тело, которое вдруг он начал ощущать со стороны и понимать, что в нем что-то разладилось. Работа весь день не клеилась. Поджогин молча сидел за своим столом, смотрел в одну точку, дрожащей рукой выводил какие-то каракули на чистом листе бумаги, время от времени брал исчерченный лист, клал его в стол, доставал новый и продолжал опять чертить неизвестно что. Со стороны могло показаться, что он занят серьезным делом и выполняет ответственную работу, тем более что перед этим он был у САМОГО начальника. Обычно такой долгий и насыщенный разными событиями рабочий день спрессовался в одну страшную и пробежавшую минуту, окончание которой Поджогин даже не заметил. В течение всего дня Сергей Михайлович ни с кем не разговаривал и, уходя, даже не попрощался. *** Улица встретила нашего героя неприветливо. Сильный прохладный ветер, неожиданно сменил ласковое теплое дуновение утреннего ветерка. Сгущающиеся сумерки потихоньку прогоняли дневной свет, показывая, что надвигающаяся ночь скоро станет хозяйкой на опустевших улицах, накроет все живущее своим черным одеялом и ночная жизнь с ее тайнами, загадками, неприятностями на какой-то период воцарится на земле, исковеркает или счастливо изменит судьбы многих людей и прочих живых тварей. Проносящиеся мимо автомобили обдавали его облаками выхлопных газов, забитые до предела уставшими пассажирами автобусы закрывали перед Поджогиным двери и не позволяли воспользоваться услугами городского транспорта. Давно и досконально известная, привычная дорога домой, по которой Сергей Михайлович уже в течение семи лет ежедневно ходил на работу, в этот раз напоминала путь на Голгофу. (Правда, наш герой не библейский персонаж и этот путь не проходил, но его душевное состояние в тот момент позволяло так считать Автору этих строк). Ботинки Сергея Михайловича пудовыми гирями висели на негнущихся и непослушных ногах, которые двигались сами по себе, и шли неизвестно куда и непонятно зачем. Его плечи, сгибались под грузом атмосферного столба, доселе не ощущаемого им вообще. Такая привычная шляпа казалось металлическим обручем сдавливала голову, выгоняя из нее последние капли разума, сжимая и спрессовывая возникший страх, загоняя его вовнутрь. Заходящее солнце слепило и жгло как жерло доменной печи, проникая во все частицы тела, заставляя закипать кровь и затуманивая прижатое страхом сознание. В эти минуты Поджогину казалось, что встречные люди смотрят на него с сожалением и сочувствием, понимая, что он идет по страшному и последнему пути к своему неминуемому позору и краху... Если бы сторонний наблюдатель, хорошо знавший Сергея Михайловича, видел его в эти минуты, он бы сильно удивился – вместо знакомого человека по улице двигалась его тень, его оболочка, существо только внешним обличьем напоминающее своего хозяина – настолько Поджогин отличался от самого себя... Часть 2. Дома. Преодолев затянувшуюся борьбу с замком и войдя в квартиру, Сергей Михайлович первым делом скинул с ног пудовые гири и зашвырнул неизвестно куда опостылевшую ему шляпу. В комнате он нервным движением сбросил надоевший пиджак, сорвал давивший весь день галстук и бросил его на стул. В тот же миг атмосферный столб, усевшийся на плечи, рассыпался и раскатился мелким бисером по всей квартире, разогнув плечи Поджогина. Его голова, до сей минуты стянутая металлическим обручем, возвращалась в свое первоначальное положение, а в освобождаемые клетки мозга возвращался разум. Однако поселившийся в нем страх остался где-то внутри и оттуда, независимо от Поджогина и обособленно от него, наблюдал за ним. Страх не пропадал, страх был, страх существовал, страх жил своей жизнью и Поджогин ощущал его всем своим существом, всей своей сутью... Скорее по привычке, чем по необходимости, расположившись на диване, Сергей Михайлович задумался; настроение не улучшалось, а квартира напоминала зал ожидания незнакомого вокзала, в котором он как бы остановился на время, лишь прервав свой долгий и нескончаемый путь на Голгофу. Даже здесь, дома, среди знакомых и обыденных вещей, вдали от рабочей обстановки его не покидала мысль о скором увольнении — конечно, по собственному желанию, но все же придется расстаться с коллективом, где он столько проработал. О том, чтобы остаться на работе Сергей Михайлович даже и не думал. После всего произошедшего сегодня, это невозможно. Правда, если только не уволится его начальник, что маловероятно – молодой, энергичный, да к тому же еще пользующийся поддержкой солидного чина в министерстве /то ли родственника, то ли знакомого – неизвестно/. Строить иллюзии насчет увольнения начальника Сергей Михайлович даже и не собирался — в эти минуты его занимала только собственная судьба. Перед глазами, как на старой заезженной кинопленке, проходила вся сегодняшняя встреча с начальником и он, Поджогин Сергей Михайлович, наблюдал ее как бы со стороны, на большом экране незримого кинозала. Он был зрителем, единственным зрителем той трагедии и того фарса, которые утром развернулись в кабинете начальника. Он видел не себя, он видел какого-то незнакомого ему ранее Поджогина Сергея Михайловича, видел его беспомощность, его никчемность и несуразность, его позор. Видел начальника, возвышавшегося в ту минуту над Поджогиным, как айсберг над ледяной равниной... Несмотря на то, что с утра у него во рту не было ни маковой росинки, есть не хотелось. Но, все равно, скорее, в силу инстинкта или привычки, нежели от голода, пришлось встать с дивана и пройти на кухню – неприятности неприятностями, но и чай попить тоже нужно. Поджогин любил крепко заваренный и свежий чай. Из всех сортов он предпочитал индийский - три слона с добавлением цейлонского. Чай он всегда готовил с каким-то азартом, вкладывая в это действо все свое умение и душу. Если он находился дома один, то заваривал чай ровно на одну чашку, не более, выдерживал напиток до того момента, когда его температура позволяла пить не обжигаясь, но, в то же время, не давая ему остыть до состояния теплого пойла. И в этот раз, несмотря на свое душевное состояние, Сергей Михайлович не отступил от обряда чаеприготовления и через некоторое время бокал крепкого чая с лимоном несколько освежил голову, но прежние мысли не покидали нашего героя. Пытаясь избавиться от навязчивых мыслей и хоть как-то отогнать гнетущий душу страх, он включил телевизор. Однако тот, вопреки ожиданиям, тоже не развеял тяжелые думы. Сытые морды политиков и банкиров, появляющиеся в последнее время на экране в несметном количестве, которые чавкали