– Правда так считаешь? – с сомнением протянул Артэм. – Или просто не хочешь думать иначе?
– Не хочу, – призналась Эсме, недоумевая, как же ей теперь хранить секреты?
Ведь если сжать челюсти, можно удержать слова. А что делать с мыслями?
Рассеять их в воздухе? Утопить в осенней палитре - во всех этих новых для Эсме оттенках и сочетаниях цветов?
Так она и сделает. Заодно поучится иногда не думать. Лишь смотреть вокруг и впитывать – зрением, слухом, обонянием – окружающий ее мир. Заменять мысли эмоциями и чувствами и находить их отражение в красках и ароматах. Например… грусть…
Она серая или бледно-розовая? С горчинкой полыни или сладостью поздней ягоды?
Она в прикосновениях ветра или в россыпи увядающих лепестков?
В дрожании хрупких крыльев? Неторопливом дыхании?
Ведь можно наверное думать без слов? Телом, душой, всем своим существом?
– И как ты теперь? – Артэм спрашивал ее уже во второй раз.
– Перебираюсь с цветка на цветок и храню пыльцу. Дикие розы могут цвести всю зиму.
Мужчина придирчиво осмотрел куст, презрительно изогнув рот.
– Думаешь, хватит до весны?
Она не думала.
Ничего не думала.
Он ничего не услышал.
Потому что был занят собой – откинулся на спинку пластмассового стула и хитро прищурил воспаленные глаза.
– Знаешь, что случается с теми, кто вырастает во лжи? Когда-то я был златокудрым наивным мальчиком и верил в добрых фей. А вы оказались воришками! – Тэм приподнял бутылку, как перед важным тостом. – Смотри, в какого урода я превратился.
Эсме надула губы и съязвила:
– Я думала, это случилось от не-любви. - Улыбка Артэма тут же прокисла. – Вместе с вашими пчелами и бабочками мы опыляем цветы. А сады, куда прилетают пестрокрылые, становятся ярче и пышнее.
Тэм по-новому осмотрел сад.
Посуровевший ветер оголил за последние дни много ветвей, но вокруг еще хватало золота листвы и зелени вечнозеленых кустарников и кипарисов. Сад выглядел диким, потому что за ним не ухаживали годами, но не заброшенным, как дом.
Или как нахмурившийся мужчина, который качнул головой, соглашаясь.
***
Долгими ночами Эсме все чаще видела Рессе.
Хриплый голос тетки превратился в привычный, бархатный выговор бескрылой. Из бесформенной тени она стала собой и подходила все ближе.
– Пустой человек послужит добру. Я научу.
Эсме сжималась, дрожа от холода. Даже во сне.
– Он болен. Болен давно. Душой и телом, – бескрылая в точности повторяла слова Артэма. – О нем никто не заплачет. Нужна его жизнь. Я научу, Эсме. Эсме?
Даже во сне по-прежнему получалось отвернуться и больше не слышать.
слышать.
***
Быстро холодавшие дни пестрокрылая проводила теперь вместе с Тэмом.
Он сменил кожанку на теплое пальто, и еще сильнее стало заметно, насколько острые у него плечи. Пальто висело на мужчине, как на вешалке.
Тэм обматывал горло вязаным шарфом, от которого пахло затхлостью, и приносил засиженное молью одеяло – укутывать ноги.
Он жег в мангале сухие ветви и листья и все равно часто мерз - руки тряслись. Порой Эсме слышала стук его зубов. Но иногда он скидывал с себя одеяло и шарф, и даже если ветер был студеным, мужское лицо покрывалось соленой росой пота, и из глаз катились ручейки слез. Эсме пряталась в цветок. Сжимала ладонями уши, и все равно вздрагивала от рычащего кашля.
Но бывали и другие дни.
– Мелочь, иди ко мне. Будем наблюдать за Осенью, – бодро звал ее Тэм.
Она выпархивала из бутона прямо на раскрытую мужскую ладонь, подбиралась к острой звёздочке, вычерненной среди других знаков на внутренней стороне запястья, и устраивалась возле нее, прикрываясь крыльями. От ладони шло тепло.
Тэм почти не двигался, сжимая бутылку в левой руке.
– За нас, – поднимал он тост и отпивал большой глоток.
Пестрокрылая слушала биение его сердца, торопливое, как упрямая река, уже отправившая на юг целую флотилию из опавших листьев и веток-барж. Лес устал от своих нарядов и спешно сбрасывал их. Глядя на оголявшиеся деревья, Эсме чувствовала незнакомую усталость - будто принимала на себя часть чужого возраста. Порой ей казалось, что человек больше не выглядит захлебнувшимся пустотой. В его глазах светится понимание. Еще бы!
Он всегда знал, о чем думает пестрокрылая.
«Сегодня буду молчать», – объявила она, устраиваясь поудобнее.
– Вот и молчи, – обрадовался Артэм.
Тут же полюбопытствовал:
– Я могу себе представить: «замолчать». А как это – «занедумать»? У меня бы не вышло.
У Эсме – тоже не выходило.