— Ну вообще да, придуриваюсь. Я же не знаю, как все должно быть. В смысле, встречи. Думал, ты мне просто антидепрессанты пропишешь.
— А ты хочешь, чтобы я их прописала? У тебя депрессия?
Два чертовски хороших вопроса. Я пожал плечами.
— Разве не ты должна это решить?
— Вовсе нет. Кто лучше тебя знает, как ты себя чувствуешь?
Я вздохнул.
— Честно, понятия не имею. Я здесь, значит, мне нехорошо, но не потому что у меня крыша поехала, просто… жизнь так сложилась.
— Ок. А что ты тогда знаешь?
— Чего?
— Ты сказал, чего не знаешь о себе. Определять это — уже неплохо. А теперь мне бы хотелось послушать, что ты знаешь.
Я растерялся. Она терпеливо ждала. Спасибо ей, дала мне время привести мысли в порядок. А то в межушном пространстве приключился натуральный хаос.
— Я знаю, что прямо сейчас нахожусь в замешательстве. Но вряд ли у меня именно депрессия. Просто я… ничего не хочу. — Постучав пальцем по виску, я добавил: — Там все бешено крутится, а вот остальное тело будто заморожено. Как если поставить машину на нейтралку, но вдавить педаль в пол. Не двигаешься вперед, а буксуешь на месте. Пока такой вариант меня защищает, но всю жизнь провести в подобном состоянии я не хочу. Нейтралка — она дает время успокоиться, но…
— …двигатель может рвануть.
Я снова улыбнулся. На этот раз вышло искреннее.
— Ну да. И, раз ты не можешь мне объяснить, что я чувствую, хотя бы скажи, к чему это приведет?
Она глубоко вздохнула и закрыла блокнот, в котором так еще ничего и не написала.
— Слушай, вот как я это вижу: нет смысла сразу прописывать таблетки тому, кто уже пристрастился к другим таблеткам.
У меня вырывается хриплый смех. Было приятно услышать, как кто-то сказал мне правду прямо в лицо. Такой контраст с красивой ложью моих близких и бессвязной чепухой, которую наверняка мусолят в таблоидах.
— Так вот, если ты не против, — продолжила Кристин, — я бы пока просто продолжила наши встречи и разговоры. Можно, конечно, что-то прописать — в конце концов, есть препараты, от которых вреда не будет, но… сперва хотелось бы понять, кто ты и как здесь оказался.
— Могу посоветовать пару статей.
— Лучше я послушаю тебя самого.
Я развел руки, показывая, что готов. Мои ожидания не оправдались, но оно того стоило.
Между сеансами я много думаю о Кристин. Теперь мы видимся реже, чем поначалу, — раз в неделю, а не трижды. По ходу наших встреч стало ясно: депрессии у меня нет. Грусть, растерянность, ощущение разбитости, смятение — но не депрессия. Очевидно, это другое.
Две недели назад меня выписали из реабилитационного центра, и я вернулся жить к маме и отчиму в Л’Ассомпсьон. Это казалось логичным: продолжить выздоровление в кругу семьи, попытаться вернуться к нормальному ритму жизни. Работать. Здесь я и устроился посудомойщиком в пиццерии. Решил делать хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы только не сидеть в четырех стенах. Кристин смеялась, слушая мои рассказы о работе. Мягко, без насмешки. Еще она добавила, что я умею ее удивлять.
Вопреки ее совету, я так и не вернулся в свою роскошную квартиру. Ту, которая не была нам нужна, но мы все равно ее купили, потому что могли себе это позволить. Потому что то было время, когда мы правили миром, нашим миром, единственным, который знали.
«Мы» — это мой старший брат и я. Когда-то у нас было это «мы».
Я любил это место так же сильно, как ненавижу его сегодня. В итоге все равно продам его, когда найду в себе силы закрыть и эту главу своей жизни. Пока же не могу представить себе возвращение туда. Говорят, у каждого свой ад. Что ж, если он и существует, то явно находится в тех четырех стенах под куполообразным потолком в Плато-Мон-Руаяль.
— Задумался? — спросила Кристин.
Ага, задумался.
Я прихожу сюда изо дня в день. Странное чувство — снова оказаться в доме своего детства, в прежней спальне. Стены увешаны афишами фильмов, а также фотографиями, что я сделал на свой старый Canon и распечатал черно-белыми на принтере, который купил себе в десять лет на актерский гонорар. Мама с Андре ничего здесь не трогали, и это меня одновременно успокаивает и бесит. С одной стороны, комната напоминает мне о том времени, когда я все воспринимал легче и ярче, когда был счастливее и моложе не только из-за возраста, но и по состоянию души.
С другой — она живое свидетельство пустоты, что осталась после ухода брата.
Раньше его комната была по ту сторону стены. В детстве мы в шутку перестукивались поздно ночью, чтобы пообщаться, дать друг другу понять: мы еще не спим, а вот взрослые уже задремали.