— Разумеется. У меня на столе лежит доклад по этому поводу.
Крутов все-таки закурил, обошел стол, сел напротив Икрамова. Желваки его скул снова сжались до белого.
— Во-первых, там погибли люди.
— Да, двое. Банковский чиновник и полицейский.
— Этого вам недостаточно?
— Я, ваше превосходительство, привык к более серьезным цифрам.
— На Кавказе война, а здесь мир.
— Кажущийся.
— Именно. С меньшими жертвами, но с более серьезными последствиями. — Обер-полицмейстер снова полистал лежавшее перед ним дело. — Во-вторых!.. За два последних месяца это уже третье банковское ограбление сходного почерка. И за ними может стоять весьма серьезная организация. Вплоть до террористической.
— К этому есть какие-либо данные?
— Пока никаких. Но любопытно, что банду возглавляет женщина.
— Женщина?!
— Да, особа лет тридцати.
— Словесный портрет не составлен?
— Не только словесный, но и рисовальный. — Крутов достал из дела карандашный рисунок, положил перед князем. — Полюбуйтесь.
Тот взял листок, некоторое время изучал его. На нем была нарисована молодая госпожа, лицо которой закрывала черная кисея.
— Она прячет лицо под кисеей?
— Да, при входе в банк. Но во время ограбления она решается на фрондерство — снимает кисею, и тогда выглядит следующим образом. — Обер-полицмейстер достал из папки второй листок, тоже передал Икрамову.
Теперь на рисунке была изображена девушка с открытым лицом, правый глаз которой закрывала черная повязка. В ней при внимательном изучении можно было угадать некоторые черты бывшей примы.
— Странно, но она кого-то мне напоминает, — произнес Икрамов.
— Вы не оригинальны, — Николай Николаевич забрал портрет, сунул в дело. — Не вам одному она кого-то напоминает. Но все это бред!.. Важны не аллюзии, а конкретный человек.
Ибрагим Казбекович помолчал в раздумье какое-то время, попросил обер-полицмейстера:
— Позвольте, ваше превосходительство, еще раз взглянуть на рисунок.
— Понравилась мадемуазель? — оскалился тот.
— Мадемуазель? Она мадемуазель?
— Так, к слову. Возможно, мадам. Это вам и предстоит узнать.
Бывший артист оперетты Изюмов мерз в ожидании директора театра уже битый час, кутался в ветхое драповое пальтишко, шмыгал носом, подтирая жидкий и бесконечный насморк снятой с головы фетровой шляпой.
За эти годы Николай сильно сдал — стал совсем тощим, безвольный подбородок еще более заострился, на голове четко обозначилась яйцевидная лысина.
Увидел подкативший к ступеням театра богатый директорский автомобиль, суетливо сунул шляпу в карман пальто, заспешил навстречу Гавриле Емельяновичу.
Тот, оставив автомобиль, зашагал наверх и не сразу узнал бывшего артиста. С определенным удивлением замер перед двинувшимся к нему господином и, лишь когда Изюмов приблизился почти вплотную, с искренним недоумением воскликнул:
— Батюшки! Вы ли это, Изюмов?!
— Так точно, я-с! — Бывший артист смотрел на директора с виноватым обожанием. — Очень приятно, что узнали-с, Гаврила Емельянович.
— Вас — и не узнать?! После вашей выходки? — хохотнул Филимонов. — Да вы каждую ночь снитесь мне в самых кошмарных снах! — Взглянул на смутившегося артиста, поинтересовался: — Озябли?
— Скорее, насморк-с, — виновато пожал плечами Изюмов. — После каторги организм совсем ослаб.
— Ну да, — кивнул директор. — Вы ведь у нас каторжанин.
— Бывший, Гаврила Емельянович.
— Бывших каторжан, господин Изюмов, не бывает. Это как проказа — на всю жизнь. — Филимонов снова окинул взглядом бывшего артиста, неожиданно предложил: — Чайку не желаете похлебать?
От подобного предложения Изюмов совсем растерялся.
— Так ведь, Гаврила Емельянович… Неожиданно как-то. Как прикажете-с.
— Приказываю, — коротко засмеялся тот и решительно двинулся по ступеням наверх. — Почаевничаем, побалагурим, повспоминаем былые славные дни.
…Директорский кабинет за эти годы мало в чем изменился: та же старинная тяжелая мебель, непременный набор горячительных напитков в буфете, мягкие, черной кожи кресла.