Однако злоба злобой, но, когда поезд приблизился, Яшин предупредительно оттащил Парвуса от края платформы.
- Сядем, - сказал он в пространство, одобрительно взирая на полупустой состав. Тот, устав тормозить, остановился. Парвус шагнул в разверзшийся проем. Яшин чуть потянул время, ощущая неожиданный страх, но секунду спустя совладал с собой и вошел следом.
В аккурат возле дверей, справа, где места как раз на пятерых, их встретили легким взлетом бровей, но приветственных слов не было. Правда, Всеволод Рюгин дернулся было навстречу, да тут же и передумал. Живыми карими глазами навыкат он стрелял направо и налево, красный рот готов был растянуться в улыбке. Щеки лоснились, а короткие ножки еще немного, и не смогли бы достать до заплеванного пола. Еще чуть-чуть - и Рюгин начал бы болтать этими ножками. Одет он был нелепо: какой-то древний френч, на круглой башке - забавная шерстяная шапочка с помпоном. Ни в школьные, ни в студенческие годы он не расставался с этой шапочкой. Она давным-давно съежилась, выцвела, полиняла - возможно, как раз по этой причине росла и росла ее ценность.
В углу, близ окна, выступали из сумрака колени и локти Конечного. Сам Конечный смахивал на пожилого судака, с которым вот-вот покончат. Длинным ломаным овалом белело его несвежее лицо, водянистые глаза казались разбавленными сверх всякой меры чем-то прохладительным. Тощие усы по-запорожски свисали, обрубая с краев щель бледного рта. В самом же рту, готовом искривиться блатной кривизной, помещались редкие лошадиные зубы, но сейчас их не было видно.
Третьим сидел Виктор Бориков. До него было боязно дотронуться - боязно неловким касанием нарушить великолепие небрежных якобы складок спортивного костюма, поломать гармонию карманов, нашивок и эмблем. Он так и не научился носить вещи, подумал Яшин. За версту несет неуверенностью, комплексухой... конечно, лучше это видно тем, кто с ним знаком, но и чужак не пропустит этой неизжитой скованности в движениях и покое.
... Их было пять человек. Две каланчи - рябой приветливый урод и мрачный рыбный дылда с локтями и коленками углом. Пара коротышек миниатюрный еврейчик с плавающим взором и упругий колобок в шапчонке. И с ними - неловкое, на излете застенчивости живущее совершенство в заграничном тряпье.
Разъехались двери, и по проходу пошла старуха-нищенка. Она была закутана в грязную рвань, потерявшую цвет; на сгорбленной спине покоился бесформенный кулек с чем-то. Старуха продвигалась, держа перед собою ладонь лодочкой. Тряслись ее щеки, кивала голова, но ладонь оставалась неколеблемой, и лишь вагон, проказничая на стрелках, вызывал звон лежавших в ладони пятаков.
- Родненьки! Спаси вас Господи! Долго болела... живу одна... Подайте Христа ради! - завывала старуха, глядя в пол.
Все пятеро молчали. Бориков откинулся назад и сидел, крепко стиснув челюсти. Сжатие челюстей ослабло лишь с переходом старухи в следующий вагон.
Поезд мчался себе, окна были покрыты испариной, чей ровный слой нарушался водными ручейками. Бориков продолжал сидеть откинувшись, с закрытыми глазами. Глаза Яшина были, напротив, широко раскрыты, а взгляд прикован к тому немногому, мелькавшему за окном, что позволял разглядеть дождь. Яшин вытягивал шею на остановках, пытаясь разобрать названия станций. Один раз двери тамбура разошлись, дохнул ветер, и на колени ему прилетел невесть откуда взявшийся клочок бумаги. Потом вошли цыгане, и Яшин таращился на их галдеж, покуда они куда-то не исчезли.
Парвус вертел башкой. Как заведенный, бросал он взор то на Яшина, то на Рюгина, то на прочих. При встрече с глазами спутников странная его физиономия немедленно озарялась бодрой улыбкой, зовущей взяться за плечи и ощутить единство. Она призывала к дальнейшей смычке, спайке, слиянию. Если кто-то глаза отводил, Парвус не обижался. Он послушно начинал искать единомышленника в ком-то другом.
Растопырив локти, выставив колени, сидел в углу угрюмый Конечный. Его поза наводила на мысли о страшном незримом грузе, возложенном на живот, грузе, который вдавливает его в деревянную скамью. Но невидимая тяжесть не мешала ему вскидывать голову и настороженно озираться при каждом новом звуке, толчке - особенно при появлении нового пассажира.
А Всеволод Рюгин... что ж, он один попытался нарушить гнетущее молчание. Когда поезд проносился мимо каких-то построек, схоронившихся в буйных садах, он, Рюгин, толкнул Яшина в бок и радостно сообщил:
- Здесь была наша дача!
На что Яшин, полуобернувшись, вежливо вскинул брови и снова расплющил нос о прохладное влажное стекло. Рюгин был полон энергии, спокойно ему не сиделось, но в конце концов и он притих и тоже сидел без слов. Его лицо стало серьезным. Ему навязали правила игры, он их принял и спорить не хотел.
Им полагались песни под гитару. Им полагался подкидной дурак, полагалась теплая водка в пластмассовых стаканчиках - по-походному.
Они молчали.
Тяжелое, мутное оцепенение накрыло отряд и отступило лишь с прибытием на место.
К тому времени давно перестал дождь, и небо проглядывало сквозь побледневшие тучи. Островки неба выглядели необычно: их края не были, как полагается, рваными, но виделись идеально округлыми, словно дырки в сыре. Нечто странное чувствовалось и в небе как таковом - вроде бы и голубое, и чуть подсвечено солнцем, но ни один из сошедших на той глухой станции никогда не видел прежде неба с таким оттенком. И никто из них не сумел бы объяснить словами, что же такого непривычного было в той синеве.
Да, еще чем-то пахло. Вроде как больницей.
Г л а в а 2. ГЛЫБА
Их сразу как будто что-то отпустило, стоило поезду скрыться в далекой дали. Исчезло непонятное напряжение, слова стали сами собой рваться на волю, и вскоре вся компания балагурила как ни в чем не бывало. Погода улучшалась с каждой минутой. Солнце заявило о себе всерьез, и тем рельефнее обозначились жалкое здание станции и ржавая одноколейка, трусливо кравшаяся прочь от главной магистрали.
Послышались первые шутки, задымилось курево. Конечный, правда, пусть и смотрелся не столь хмурым, как в поезде, держал себя настороженно и безуспешно пытался втянуть голову в плечи. Он стоял чуть поодаль и медленно гонял во рту сигарету из угла в угол.
Потом добавил неловкости Рюгин.
- А куда мы, собственно, направляемся? - спросил он.
Все смолкли, будто Рюгин позволил себе нечто непристойное. Конечный напрягся. Яшин ковырял носком гравий. Парвус растерянно, с улыбкой оглядывался на товарищей, приглашая разрешить недоразумение.
- Собственно - да? - отозвался Бориков. Он стоял широко расставив ноги и прищурясь. - Парвус, что ты зыркаешь по сторонам?
- Я? - Парвус смешался. - Я... В самом деле - странно... Куда? - и он беспомощно взглянул на Конечного. - Я забыл...
- Хорошие дела! - воскликнул Бориков. - Сам всех сгоношил, собрал... И вдруг не знаешь, куда и зачем?
Теперь все выжидающе смотрели на Парвуса. У того дернулась щека.
- Черт... Вот ведь зараза... Ну что вы на меня уставились? - он повысил голос. - Я сам удивляюсь. Вот - прав был Яшин - что-то происходит. Я и вправду не помню, куда собрался. Странно: меня это почему-то совсем не тревожит.
Снова возникла пауза. Молчание нарушалось лишь сосредоточенным рокотом далекого трактора. Конечный двумя пальцами извлек изо рта окурок и негромко, но твердо сказал:
- Как же, старик! Ты рассказывал про лагерь неформалов. Вспомнил?
Змеиные глаза пару раз мигнули, затем лицо Парвуса просветлело.
- Ну да! Вот ведь дьявол - как я мог забыть? Лагерь! Надо идти по одноколейке, а после - лесом. В самую глушь. Все течения, на все вкусы. Покурим, вздринчим, споем. Возьмемся за руки. Всеволод репортаж подготовит.
Рюгин хлопнул себя по лбу.
- Точно! Репортаж! Да ведь меня в редакции только ради него и отпустили! Как же я позабыл? Ведь ты мне сам предложил, я еще шефа уговаривал...
Бориков тер переносицу.
- И я запамятовал, - признал он неохотно.
- И я, - сказал Яшин.
- Что за наваждение! - развел руками Всеволод Рюгин. - Что с нами произошло? Давайте-ка восстановим события, пока совсем не впали в маразм. Я уже ни в чем не уверен. Мне позвонил Парвус. Сказал, что собирает одноклассников в поход - заценить стоянку неформалов. Хиппи, панки, торчки. Купил меня репортажем.