Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати,давно забыл, что мир нечист, что человек зачат в разврате:он предков чтит, не пьет вина, мурлычет мантры допозднане видит снов про лед и пламя, но слышит: на краю землишумят просторными крылами невидимые журавли.
И рад бы в рай, да не пускают грехи. Поплачем, помолчим.Как в сердце бьет волна морская тяжелым золотом своим!И пленный ум, и ум бессонный боятся неодушевленной,необратимой череды унылых перевоплощений —псом станет царь, дебилом – гений, землей – полночныетруды.
Звезде – сгущающейся плазмой, нам – льдомна воспаленных снахутешиться, да, безобразной, но честной старостью. Монахтибетский – непорочный лотос, живая молодостьи кротость, —не станет за меня молиться подстреленному журавлю —но я и сам с небесной птицей дорог воздушных не делю.
«В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?…»
В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?В те времена подростки вместо любовных утехприходили миловаться в отделы свободного доступапахнущих бедной пылью районных библиотек.Целовались. Переписывали Асадова. НедолюбливалиКорчагина.Говорили, робея, что даже в Рождественском что-то есть.Можно что угодно, твердили, написать на бумаге, ноглавное все-таки – совесть, талант и честь.
Выходя на Кропоткинскую, ежились, улыбались, обедалипончиками с сахарной пудрой по 80 копеек кило.Листья сентябрьские падали, бронзовые медали старости,и не ведалини прошедшего, ни грядущего. Нам повезло, повезло,повторяли советские девочки-мальчики с умными лицами,с подачи коммунальных реабилитированных вдов.На церквях,разумеется, никаких крестов, но ведь могли же родиться мыв гитлеровской Германии или при культе личности? Ах,
видишь, как хочется царскосельской прозы – словноврагу народавысшей меры, словно Набокову – рифм, словноублюдку – титула. Пуск —самая стрёмная кнопка. Стали зимы бесснежны, захирелибиблиотеки, мода —это то, из чего я вышел, поскольку поседел и обрюзг.Труд стал дорог, а вещи дешевы. В вакууме пресловутомплавая,плачут звезды, но умеет Господь разрядиться чеканной,сухой строкой.Пой, загулявший прохожий. Я лох, я любую музыку схаваю.Зимы бесснежны, но и бессмертны, я сам такой.
«О чем он тосковал, подопытный подросток…»
О чем он тосковал, подопытный подросток,по проходным дворам, среди белесых блестокбезвестного снежка, небесного огня?Шептал ли, гений лицемерный, «чур меня»?В пятнадцати свечах из-под земли котельнойпредчувствовал ли свет – метельный и смертельный?
Спит мертвый человек, сопит живой, считая,что пробуждение и вера – вещь простая.Храпит очкарик, диабетик, царьв безвредном времени, поющем, как глухарь,рисующем, как зверь, грызущем, словно горе —вдову, впадающем в бесхитростное море,
неоспоримое. А умник наш не помнит,как подвывал старинный радиоприемник,негодовал буран, и дальняя волнапереполняла мир, выплескиваясь натот смысл, что ищем мы в зиме ненастоящей —газетные щиты, котлы земли пропащей.
«Словно сталинский аэростат, витает между сырой землею и небом…»
Словно сталинский аэростат, витает между сырой землею и небомсуеверная грусть – так бывает русской зимой,будто кто-то вышел, скажем, за черным хлебоми уже не вернется, не вернется домой,
и такое там, в вышних, воображаемое приволье,что хочется тихо ахать, ловить ускользающий свет,будто вышел, смеясь, за сахаром или солью,а обратно дороги нет.
Замело? Или просто пора в дорогупо односторонней улице? Седобородый Лотне оборачивается, дети-внуки бодро шагают в ногу,только старуха жена отстала – должно быть, нагонит,не пропадет.
Неужели и я оттрубил почти весь срок, преследуянеуловимое: дрожь в вездесущем воздухе, бессловесный бойчерно-белых китайских начал? Хорошо бы при этом еще гордиться победоюнад отступающим ворогом, то бишь самим собой,
и различать в жужжании пчел – там, где заснеженное гречишное поле —неумолчную мусикию. Вышел, все бросил, черт знает куда бредешь.Мало, мало мёда и хлеба, почти нет средиземноморской соли.Впрочем, это все возрастное. Не обращай внимания,молодежь.
«Как просто все: робки и веселы…»